Страница 30 из 99
Несмотря на утверждение всех комотрядовцев, что через ледник откочевка не пройдет и что нужно только создать плотный заслон, способный отбить попытку басмачей пробиться к перевалу Алайгыр, и ждать, все же Самохин и прибывший с частью своего отряда Кудашев настояли атаковать на рассвете откочевку.
Утром пограничники и комотрядовцы, за исключением небольшого резерва, начали продвигаться вперед, но уже через пятнадцать-двадцать минут поняли, что сбить оборону басмачей они не смогут. Укрывшись в скалах, басмачи простреливали ущелье перекрестным огнем, сами же оставались неуязвимыми.
Еще два раза в течение дня штурмовали пограничники и комотрядовцы позиции басмачей и оба раза безуспешно. Несколько человек было ранено. Наступила ночь. Все ждали следующего утра, готовились к новому наступлению.
Едва лишь первые лучи скользнули по леднику, красноармейцы и комотрядовцы, медленно перебегая от камня к камню, начали продвигаться вверх. Они уже подошли к тому рубежу, у которого вчера встретили их огнем басмачи, ждали, что вот-вот должен хлестнуть нестройный винтовочный залп, но скалы почему-то молчали: недоумевая и действуя более осторожно, наступающие медленно поднимались вверх. Скалы молчали.
Ущелье, суживаясь, делало небольшой поворот. За поворотом раскинулась поляна, окруженная крутыми вершинами, на которых лежал толстый слой обледеневшего снега. На поляне не было ни души, только потоптанные эдельвейсы, мусор, изорванная грязная кошма, вороньим крылом чернеющая на ослепительно белом льду почти у вершины, да вырубленные во льду ступени говорили о том, что откочевка ушла, ушла и увела лошадей, овец и верблюдов, провела там, где еще никто никогда не ходил. Это казалось невероятным, но это был факт. Пока часть басмачей отбивала атаки пограничников и комотрядовцев, остальные рубили кетменями лед, стелили на ступени ковры и кошмы и перетаскивали через ледник животных.
Молча сидели комотрядовцы и пограничники у костров. Бросит кто-либо реплику — и снова молчание. Более восьмисот километров тяжелого горного пути, два человека убитых, несколько раненых — все впустую.
— Еще один урок получили от басмачей, — вздохнув, проговорил Кудашев. — Лучше нас, гады, знают местность. Засел бы я у поворота тропы, не прошли бы. Все твердят: дальше ущелье непроходимое. Верим… А на карте его вовсе нет. За Тую-Аша я тоже виноват. Боковой дозор нужно бы выслать. Но там пробились бы, спасли Ефремкина и Иваненко, да патроны кончились. Штыком не пробьешься — их четыреста.
— Мало нас. Их двести — нас десять, — согласился Самохин. — Но думать, конечно, нужно. На то мы и пограничники. А местность знать — это главное. И связь бы хорошую. Никто бы не прошел, особенно сейчас, когда нам народ начал помогать. А откочевка, я уверен, вернется.
Самохин, Кудашев, Сапаралиев и Даулетов вновь послали в откочевку нескольких джигитов, чтобы убедить бедняков вернуться, и сейчас отряд ждал результатов этой поездки в ущелье у поворота тропы на перевал Алайгыр. Ждали двое суток. На третьи прискакал один из посыльных и сообщил, что откочевка возвращается.
— Связали почти всех баев, несколько человек только сбежали, — возбужденно докладывал он. — Связали и тех, кто красноармейцев резал.
ГДЕ ЗРЕЮТ ВИШНИ
Вот уже который день Надя, задумчивая, настороженная, стоит под одиноким деревцем, смотрит на дорогу, слушает шелест нежных листков, которые будто шепчут: «Любит тебя!» И как бы переча этому успокаивающему шелесту, звучат словно только что сказанные слова матери, слова горькие, с болью, с надрывом: «Выйдешь за солдата — прокляну! Не хочу позора твоего видеть. Сегодня он здесь, завтра — другую завел. Выбрось дурь из головы. Мало тебе своих-то парней?! Еще за солдатом не гонялась!»
Вот уже какой день Надя подолгу смотрит на дорогу, ждет и не знает, кому больше верить — шелесту листьев или голосу матери.
Познакомилась она с Никитой Самохиным здесь, в родном городе, когда он работал в штабе пограничной части. Назначит свидание, придет, сядет и молчит, лишь перед уходом спросит:
— Завтра встретимся?
Сказал он о своей любви перед отъездом в Тасты, куда его направили начальником взводного участка.
— Жди, Надюша, приеду за тобой. Устроимся со взводом на новом месте и приеду.
Пустынна дорога, ни пешехода, ни всадника. Надя стоит уже давно, несколько раз порывалась уйти, но сдерживала себя. «Еще немножко, еще чуть-чуть…» — определяла она сама себе время и продолжала смотреть на пустынную дорогу, будто предчувствовала, что сегодня решится ее судьба. И предчувствие не обмануло. Вначале на самом краешке дороги появилась пыль, потом Надя рассмотрела тройку, потом и его, Никиту, сердце застучало в груди, пухлые щеки стали похожими на спелые-спелые яблоки. Она стояла радостная, смущенная, испуганная.
А Никита, лихо осадив коней, выпрыгнул из пулеметной тачанки и крикнул весело.
— За тобой, Надюша! Собирайся!
Она спрятала свои пылающие щеки на его широкой груди и зашептала совсем не то, что хотела сказать:
— Мать не разрешает. Прокляну, говорит.
Никиту удивил этот ответ, заставил на минуту задуматься, но только на минуту. Он осторожно взял девушку за голову, приподнял ее от своей груди и, глядя в глаза, проговорил:
— Хочешь со мной, навсегда моей — садись в тачанку.
Надя молчала, она колебалась. Вновь вспомнились слова матери и сама мать, совсем не злая, изнуренная работой «в прислугах», иссушенная заботами. Надя — одна из тринадцати ее детей. Как оставить старую ласковую мать с оравой ребятишек?
Никита, поняв мысли девушки, ее тревогу, тихо заговорил:
— Мать не оставим, помогать будем, навещать. Решай, Надюша.
И Надя решилась. Вот уже мчат по степи разгоряченные кони, пылит, мягко прыгая на ухабах, боевая тачанка. Прощай, отчий дом, прощайте, звонкоголосые подружки, прости, мать, свою дочь, прости за любовь ее девичью, любовь смелую, без оглядки.
Солнце медленно скатывалось с порозовевшего неба за дальние барханы, над седым саксаульником неподвижно парил в воздухе орел, свадебная тачанка взвихривала колесами бурую пыль, и пыль эта неподвижным облаком долго висела над дорогой. Наде было и радостно, и грустно, и тревожно.
К вечеру приехали на заставу. Пограничники встретили жену командира приветливо. Все поздравляли, желали здоровья, счастья, боевого счастья. И это «боевое счастье» Надя почувствовала в первую же ночь. Застава поднялась по тревоге: большая банда басмачей прорвалась через границу.
— Будешь, Надюша, заставу охранять, — быстро надевая обмундирование, сказал ей Самохин и поцеловал на прощание.
Она и повар красноармеец Потапов, два активных штыка, собака с обидной кличкой Махно и белобородый, похожий на дьячка, старый козел — вот все живое, что осталось на заставе. Потапов Стал объяснять ей, как заряжать и как стрелять из винтовки.
— Для чего? — спросила она.
— На всякий случай, — ответил он и взял свою винтовку. — Ты сиди здесь, я с Махно на улице буду.
Тогда она не придала значения словам повара «на всякий случай». О том, что басмачи нападают на заставы, она не знала, да ей было и не до того, чтобы чем-то интересоваться. Надя жила лишь одной мыслью: «Не убили бы Никиту, вернулся бы живым и здоровым».
О многом она передумала в первую ночь своей супружеской жизни, много раз прикладывала к глазам мокрый от слез платок. Наконец прошла долгая, тоскливая, страшная ночь. Днем стало немного спокойнее на душе, особенно после того, как повар, этот суровый, молчаливый, вроде чем-то недовольный парень, улыбнулся, видимо, поняв ее тревогу, и заговорил о Самохине.
— Наш начальник в рубахе родился. Его ни пуля, ни шашка не берет.
В тот день он рассказал жене своего начальника о тревогах, битвах в горах, многодневных походах, и по его словам выходило, что погибают только басмачи, но не пограничники; особенно не жалел он слов похвалы, когда говорил о своем командире, ее муже.