Страница 25 из 99
Самохин показал ему вынутую из сумки Бравикова на Иштыке помятую бумагу и сказал, где она была найдена.
— Давно потерял ее. Давно. Когда в аулы ходил, — скороговоркой ответил торговец, кланяясь и улыбаясь.
Самохину не понравилось то, что допрос затягивается, что все его попытки что-либо выяснить наталкиваются на приторную улыбку и почтительные поклоны, а время идет. Он понимал: чем дольше не сможет заставить торговца признаться и назвать фамилии тех, кто был на Иштыке, тем быстрее контрабандисты узнают о том, что задержан Ги Юн, и уйдут в горы. Брать их в горах будет трудно. Нужны срочные меры. Ему пришла в голову мысль показать задержанному убитых пограничников. Расчет был прост. Ги Юн не был профессиональным убийцей и вряд ли сможет спокойно смотреть на жертвы схватки, соучастником которой был и он. Но случилось непредвиденное: оттаивающие трупы шевелились. Это наводило на Ги Юна суеверный страх.
Не прошло и двух минут, как в канцелярию вошел дежурный и доложил:
— Задержанный кричит: «Расскажу все, выпустите только».
— Веди.
Торговец робко вошел в канцелярию и остановился у порога. Он больше не улыбался, в глазах его был испуг.
— Не могу я там!
— Страшно, говоришь, на мертвых смотреть. А делать их мертвыми не страшно? Говори! Все говори!
— Все скажу, все… Мы шли на перевал. Двести человек. Хотели менять вещи на опий. Зашли на Иштык — никого нет. Как вниз пошли, слышим: «Стой! Руки вверх!» Хотели бежать — со всех сторон пограничники. Один за пулеметом лежит, стрельнул выше нас. Подняли руки. Подошел к нам высокий такой, с наганом, командир похоже, отнимать стал вещи, маузеры, ножи. Отберет — свяжет и отведет ближе к пулемету. Много связал, половину связал. Меня тоже. Никто не видел, как из Китая к нам помощь подошла. Тех много тоже было — сто, наверное, человек. Они уже несли опий, обменяли товар. Пулеметчика сразу убили. Который обыскивал нас, к пулемету побежал. Все стрелять стали. Попали в него. Много раз попали, а он вздрогнет и бежит. Добежал. Многих наших убил с пулемета, потом замолчал. Другие пограничники тоже легли за камни и из винтовок били. Много нас было, окружили каждого. Один, казах похоже, встал и на нас побежал. Двоих штыком заколол. Лицо в крови, руки в крови — страшно. Всех солдат убили, своих, которые тяжело ранены, тоже убили. Как их в село понесешь? Их не спрячешь, все равно пограничники узнают, допрашивать начнут: где ранен? Всем тогда конец, так мы думали. Пулемет, винтовки с собой взяли. Я никого не убивал.
— Почему же сразу не признался, если не убивал?
— Боялся. Своих боялся. Узнают, что рассказал, — не жить мне.
Ги Юн замолчал. Молчал и Самохин, мысленно воспроизводил ход боя. «Молодец, Бравиков. Правильно действовал. Если бы не случай… Герои, ребята. Герои! Мы отомстим за вас!»
— Фамилии сообщников?!
— Я мало знаю.
— Запомни, Ги Юн, если хоть одного скроешь, тебе же хуже будет. Они тебя убьют.
— Всех назову, всех, кого знаю! — заверил контрабандист и стал называть фамилии и адреса.
Самохин едва успевал записывать. Торговец назвал больше пятидесяти фамилий.
— Все. Больше не знаю.
— Дома они?
— Кто-нибудь успеет в горы уйти. Кто узнает, что меня поймали.
Командир взвода вызвал дежурного:
— Арестованного уведите. Через полчаса допросите еще. Взвод — «в ружье»! Командиров отделений и коммунистов ко мне.
Когда отделенные и коммунисты собрались в канцелярии, Самохин сообщил им результат допроса и начал инструктаж:
— В села и аулы поедут группы по три человека. Больше людей нет. Вы — старшие. Поднимите председателей Советов, коммунистов, бедняков, молодежь. Действовать быстро. Будут контрабандисты сопротивляться — стреляйте. На себя беру покровских бандитов.
НА СТАРОЙ КАРАВАННОЙ
Перед пологим спуском к реке Или пограничники спешились и стали растирать потные спины, бока и ноги лошадей жгутами, скрученными из травы. Кони тяжело дышали, фыркали, взмахивая головами, звенели удилами; это фырканье и звон казались в ночной тишине неестественно громкими и раздражали солдат. То и дело слышались недовольные, приглушенные голоса: «Стоять! Стоять, ну!»
Прошло меньше двух часов, как они выехали с поста Тасты, а уже больше двадцати километров едва видной в темноте тропы осталось позади. Впереди — река, потом снова едва заметная тропа, снова бешеная скачка. Они спешили. Их ночью подняли по тревоге и объяснили обстановку: двести пятьдесят бандитов в сорока километрах западнее Джаркента разграбили овцесовхоз и двигаются к границе; по следу банды идет взвод Мусихина и высланная ему на помощь группа пограничников, возглавляемая Самохиным; на Актамской тропе сделал засаду пост Каерлык. К рассвету им было приказано прибыть в распоряжение начальника Каерлыкского поста Ивченко.
Банда шла из Кунур-Оленской волости. Недовольные коллективизацией (было лето 1932 года) баи и их прислужники взялись за оружие, убивали активистов колхозного движения, коммунистов, грабили аулы. После налета на овцесовхоз пограничный кавалерийский взвод во главе с командиром взвода Мусихиным сделал засаду, но банда прорвала ее, убив одного солдата и шесть лошадей.
Это было необычно, особенно для последних лет, когда уже окрепла граница и когда силы пограничников стали не один к ста. Той же удалью, той же отвагой и находчивостью, как и в первые годы, отличались солдаты в зеленых фуражках. Да теперь их стало больше, и они почти всегда выходили победителями из схваток с бандитами. Басмачи, хотя они имели еще численное превосходство, страшились встреч с «зелеными аскерами». А тут взвод не устоял против двухсот пятидесяти.
Мусихин по телефону сообщил о неудачной операции в Джаркент и начал преследовать банду, но кони пограничников устали, а басмачи имели запасных, поэтому оторвались от преследователей и, выйдя на старую караванную — ее еще называли старой контрабандисткой — Актамскую тропу, быстро уходили к границе.
— Как будем переправляться? — спросил командир отделения Курочкин пограничников, когда они закончили растирать коней.
Здесь, на берегу, куда подъехали красноармейцы, была одна лодка, они это знали, они и раньше переправлялись в этом месте через широкую с крутыми водоворотами реку и делали это обычно так: лошади — вплавь, всадники — в лодке. Сейчас так переправляться было нельзя — ограничивало время. Нужно было сделать три рейса (их было двенадцать), а на это ушло бы часа три.
— Седла и винтовки в лодку, сами — вплавь, — ответил за всех красноармеец Невоструев. — Иначе опоздаем.
Невоструев считался уже старым пограничником — пять лет на границе. Он был смелым, находчивым, сильным, хотя, как говорят, ростом не вышел — сухощавый, приземистый. Невоструева уважали, с мнением его считались.
— Только вплавь, — подтвердил он еще раз свои слова и стал расседлывать коня. Его примеру последовали другие.
Невоструев плыл, держась за гриву. Он видел впереди голову лошади командира отделения Курочкина, вдали — черную полосу прибрежных зарослей тальника, барбариса, джигиды, видел бездонное прозрачное небо над черной береговой полосой и звезды на этом небе, неяркие, подмигивающие из глубины неба. Река, переполненная летними паводками, крутила водовороты, относила вниз. Пограничник направлял коня так, чтобы он плыл к черневшему впереди берегу, и в то же время грудью, чтобы сильно не сносило, встречал течение; коню было трудно, но он подчинялся воле хозяина.
Небольшая песчаная отмель. Пограничники остановились по пояс в холодной воде и, дав передохнуть коням, снова поплыли. Берег приближался медленно.
Когда красноармейцы переправились и, пробившись через колючий джигидовник, выехали на мокрых неоседланных лошадях к тропе, от которой течение отнесло их почти на километр, они увидели лодку с седлами и оружием и еще одного, кроме своих, красноармейца — связного от Ивченко.
— Я выведу вас сразу к месту засады, — сообщил он о цели своего приезда Курочкину. — Начальник поста приказал быстрее. Банда близко.