Страница 65 из 66
11а переднем плане скрючилось засохшее дерево. Свет, прорывающийся сквозь многоярусную чащу, причудливо преломляется в темном, мрачном болоте. Критики в то время отметили богатый колорит картины и почти физически осязаемую чистоту света. Редкому посетителю не приглянулась его картина «Горемыка с гитарой». С холста, закрепленного в золоченой рамке, смотрел в зал потухшими от отчаяния глазами нищий человек. Наигрывая на бечевочных струнах коры, несчастный просил милостыню. Картина, созданная в начале 60-х годов, как бы воскрешала трагический образ Африки колониальной эпохи.
Несколько раз в Яунде Фостэн подводил меня к картине «На рынок». Три женщины отправились за покупками. Что такое сельский базар в Африке? Это больше, чем место купли и продажи. Это и клуб, и газета с самыми свежими, увлекательными новостями, это и праздник всей округи; наконец, для женщины это удобный случай вырваться из монотонной семейной обстановки с извечными заботами но дому. К базарному дню готовятся заранее. Из сундучков выбирают самые красивые, цветастые платья. Три товарки счастливы. Их веселое настроение подчеркивается ярким светом жарких красок (так и кажется, что картина светится изнутри); оно проявляется и в их бодрой и непринужденной походке.
И хотя в картине преобладают три цвета — синий, желтый и красный, она выглядит колоритной и гармоничной. Ощущение внутренней освещенности холста возрастает благодаря сложному фону, искусно выполненному для каждого из трех ведущих цветов. Любуясь пластическими женскими фигурами, я припомнил слова художника о том, что он «черпал вдохновение в благородстве, гибкости и мягкости африканской женщины».
Картина «На рынок» — характерное воплощение взглядов Китсибы на искусство.
— Живопись для нас, африканских художников, неотделима от традиций народной скульптуры, — рассуждает Фостэн. — Главное в ней — движение, экспрессия и гармония цвета. Это, с моей точки зрения, скульптура в красках. Я, например, предпочитаю работать целыми плоскостями, массами красок, не выписывая с микроскопической точностью деталей, а акцентируя контур. Африка видится мне лишь в горячих, живых тонах. Поэтому в моей палитре преобладают желтый, красный, охряный цвета. Некоторые европейские художники приезжают к нам и продолжают писать картины в той же манере, что и у себя дома, в том темном и меланхоличном ключе, который никак не передает сути жизнерадостной африканской природы.
Африканское искусство всегда стремилось отразить сложные проблемы бытия, роль человека в природе, смысл жизни и никогда не было созерцательным. Издавна деревенские рисовальщики покрывали стены домов немудреными силуэтами слонов, львов, горилл, зебу и других животных, надеясь привлечь их на свою сторону в противоборстве с недружелюбными силами природной стихии. Настоящего льва или слона труднее привести к хижине — легче нарисовать их и считать, что союзник обретен. Мысль дополняет реализм живописи, и — что особенно важно — это понимают современные художники континента. Фостэн работает с натуры. Обычно он делает набросок захватившего его вида (кстати сказать, пейзажист — не частое явление среди живописцев континента), а затем дома завершает картину.
В 1967 году в Абиджане Фостэн посетил передвижную выставку катангских ремесленников «Катангская медь». Он был восхищен увиденным.
— Вернувшись в Браззавиль, я буквально через несколько дней выехал в Катангу. Мне не терпелось овладеть искусством чеканки по меди в духе конголезских традиций, — говорит Китсиба. — В одном селе я подружился с молодым ремесленником-балуба Реми Хунгой. Он стал моим учителем. Техника катангской чеканки сложна и при всей простоте инструментов включает множество затейливых и хитрых операций. В Экваториальной Африке, насколько я помню, этот вид искусства юн. Его возраст — около двадцати лот. Родина чеканки — Лубумбаши. Меня привлекло родство этих изделий из меди с африканскими традициями в искусстве. В конце концов мы должны творить в тех жанрах, которые более всего соответствуют нашему характеру и темпераменту. Я сделал уже изрядное число самостоятельных работ, по Реми, мой крестный отец, пока не знает о них. Мы давно с ним не виделись.
…«Статуэтка балуба» изображает несчастную женщину, которая, стоя на коленях, протягивает прохожим чашку для подаяний. Ее образ — воплощение человеческого страдания. Вытянутое лицо, крепко сжатые губы, почти закрытые глаза с огромными, преувеличенными веками.
…«Боль и утешение». Вновь женщина, подавленная горем. Ее утешает односельчанка.
«Танцевальная маска балуба». Благородство маски подчеркивают рога — символ силы, власти и достоинства. В ней явно чувствуется заразительный всеподчиняющий африканский ритм.
Мне импонирует этот высокий, слегка сутуловатый человек с добрыми и умными глазами, с мягким, ненавязчивым характером. Он неразговорчив, но знает многое. Я показываю ему репродукцию картины И. И. Бродского «Ленин в Смольном».
Фостэп лукаво щурится:
— Ну уж Ленина-то я, конечно, знаю и люблю…
Он не ограничивается знанием имен и исторических фактов, простым перечислением течений в живописи. Его душа стремится добраться до подлинных корней жизни и искусства. Он — африканский художник до мозга костей. Все его герои — африканцы.
— Искусство для меня — это прежде всего скульптура, — повторяет Фостэн. — В живописи я тоже чувствую себя скульптором. Я ищу типичные для Африки формы. Цвета Африки, ее горячие тона диктуют мне цветоощущение… Я делаю то, что мне по силам. Своим трудом пытаюсь утверждать равноправие и достоинство гражданина новой Африки. Разумеется, у меня есть планы и замыслы. Время покажет, насколько они реальны.
В памяти, как наяву, звучат слова Фостэна Китсибы, сказанные при прощании:
— Ну, Владимир, приеду в Абиджан, замкнусь в своей конурке, буду работать, работать и работать…
Под «деревьями истины»
(эпилог)
…Тамаринд и гриффонию в некоторых бенинских деревнях издавна считают «деревьями истины» из-за их необычного, «разумного» поведения. Тамаринд складывает листочки к ненастью и на ночь, мясистые стручки гриффонии, лопаясь с оглушительным треском, возвещают верящим в приметы земледельцам начало посевной… В рощице из этих диковинных тенистых деревьев шло общее собрание «коллективной деревни» близ районного центра Адала, на которое меня затянули местные журналисты: посмотрите, мол, как мы живем, чем озабочены.
Дебаты были бурными. Даже когда хлынул дождь, люди прикрылись вместо зонтиков банановыми листьями и продолжали обмениваться мнениями. Смещали председателя деревенского совета за прикарманивание общественных средств. Стар и млад почем зря крыли казнокрада.
Нового руководителя выбирали с чисто крестьянской дотошностью и рассудительностью. Град вопросов обрушивался на каждого кандидата.
— Как вы думаете работать? На что сейчас живете? Ваше отношение к революции?
Затем следовали вопросы ко всей аудитории:
— Хорошо ли вы знаете этого человека? Трудолюбив ли он? Часто ли его видели на общественных работах? Честен ли он? Не увлекается ли спиртным?
Напоследок столь же обстоятельно обсуждалось постановление окружного революционного совета о переводе борьбы с феодальными пережитками в «практическую фазу». Крепко досталось здешнему колдуну, которого еще совсем недавно, до 1972 года, боялись, задабривали лестью и подарками.
Его обвиняли в потворстве старым взглядам, обычаям и ритуалам, противоречащим духу народно-демократической революции. Чашу терпения односельчан переполнили попытки колдуна сорвать вакцинацию против оспы. Заклинатель стращал крестьян карами предков, которые, как уверял он, запрещали лечиться от этой «священной болезни». Маг подбивал некоторых наиболее суеверных из них прогнать медиков, приехавших делать прививки.
Собрание запретило употребление «колдовских зелий», нанесение ритуальных шрамов.
— Некоторые колдуны примкнули к нашим врагам, были случаи, когда они пытались отравить революционных деятелей. Это и открыло глаза многим бенинцам на социальную опасность «чародеев», — давал мне объяснения по ходу собрания сотрудник газеты «Эузу».