В непосредственной близости

Палуба вдруг выпрямилась. Я вскочил, пробежал через коридор в свою клетушку, бухнулся на колени, выгреб из самого дальнего ящика пакет и вернулся к мисс Грэнхем — пока палуба не опомнилась. Трюк был далек от изящества, но в общем вышло очень удачно, и я ликовал, что хоть раз перехитрил разбухшую посудину и не заработал никаких повреждений.

— Вот, мадам, примите вместе с моими извинениями.

— Чай!

— Когда я поднялся на борт, то упрятал его подальше и, честно говоря, с тех пор не имел причин о нем вспоминать. Надеюсь, суровый океанский воздух не испортил его окончательно. Я знаю, что вы, дамы, в спокойную погоду любите посидеть за чаем, и, как говорится, «чаша, которая бодрит, но не пьянит»… [29]

— Я не могу его принять.

— Мисс Грэнхем, ради Бога!

Мисс Грэнхем отвернулась. Она держала клочок бумаги, который вынула из-под бечевки. Я узнал почерк. «Маленькому лорду» от «старушки Добби» в надежде на то, что он не будет пить ничего крепче».

— Боже мой, мадам. Поверьте мне… вот ведь глупость. Она могла бы хоть свернуть записку, черт… Господи, я ругаюсь, как солдафон. Простите, мадам, но я не люблю чай и пью его только за компанию. Мисс Добсон сильно рассердилась бы, если бы… вот кто, скажу вам, требовал дисциплины! Она ставила меня в угол на целый час — по часам, — когда считала, что… Здесь она живо послала бы меня на верхушку мачты — если бы у нас были верхушки мачт, то есть, конечно же, они имеются, поскольку юный Виллис проводит там уйму времени. Должен признаться, что я ее очень люблю, но она, пожалуй, слишком увлекалась сентиментализмом…

— Мистер Тальбот!

— Только фанатик заставит ребенка читать из «Истории сэра Чарльза Грандисона»! Она, верно, думала, что такой прекрасный образец христианского поведения послужит мне во благо, но, уверяю вас, мадам, это повествование, если повествование возможно растянуть на столько томов, оставило на мне глубочайший след на всю жизнь!

На миг мне померещилось, что мисс Грэнхем едва удерживается от смеха. Но дело обстояло гораздо хуже. Ее лицо исказилось от напряжения, и слезы буквально брызнули у нее из глаз — слезы истерического характера. Впервые в своей жизни я наблюдал, как дама скрежещет зубами. Слезы катились безостановочно. Не знаю, как описать мое удивление — скажу больше, изумление. Мисс Гренхэм застучала по столу кулачком:

— Нет! Я не позволю себе!..

Ее капор и даже плечи тряслись. Никогда я не видел даму, переживающую столь сильную коллизию.

— О Боже! Мадам! Не стоит… Я отнюдь не утверждаю, что меня заставили прочесть «Грандисона» целиком.Тогда бы действительно меня можно было пожалеть. Сомневаюсь, что его одолеет самый прилежный книгочей! Да никто на свете не дочитал эту книгу до конца! Ставлю коня против шиллинга, про Ричардсона…

Мисс Грэнхем расхохоталась. Думаю, с ней сделалась истерика, общепринятое средство от которой — пощечина. Но я, признаюсь, не посмел.

— Мадам, разрешите проводить вас в камор… каюту, я хотел сказать.

— Какая глупость!

— Нет, что вы, она просто хотела воспитать меня в духе сэра Чарльза Грандисона, но, как видите, ей не удалось. Виллер принесет вам воды. Позвольте мне. Вполне естественно, что дамам труднее противостоять качке, сама одежда делает эти попытки затруднительными, если не сказать опасными. Итак, разрешите мне, мадам.

Она покорилась. Я протянул ей руку, но этого явно было недостаточно.

Не успели мы выйти в коридор, как резкое движение корабля заставило меня обхватить тонкую талию мисс Грэнхем. С оглушительной силой на меня обрушился неожиданный факт. Ей далеко за тридцать, но все же она — женщина! Более того, если уж говорить откровенно, мисс Грэнхем не носила корсета! Я это почувствовал. Ее грудь и талия были как у юной девушки! Мое смущение достигло наивысшей точки, и мне не терпелось поскорее от нее отделаться. Но как бы не так! Другое существо — ревнивое как женщина, сказал бы поэт — трепало нас, как гончая треплет лису. Первое же движение корабля швырнуло меня через коридор, и пришлось применить всю силу и проворство, о коих я и не подозревал, чтобы удержаться, точнее, удержать нас на ногах. Следующий скачок судна превратил пол в горный склон с потоками воды. Я ухватился за поручни с одной стороны коридора, чтобы не упасть на другую, которая временно превратилась в пол. Но мы все равно упали, так как отвалились и упали поручни, и, страшно сказать, вся переборка из тонкой фанеры тоже двинулась за нами. Мы приблизились к деревянному цилиндру бизань-мачты, и я извернулся так, чтобы стукнуться об нее плечом, но уберечь от этого мисс Грэнхем. Темно-желтый лист фанеры мешал теперь нашему продвижению. Вынужденный отцепиться от поручней, по инерции пританцовывая, словно шут с куклой, я влетел в лишенную стены каюту. Мы пробыли в ней достаточно долго — я даже разглядел лежащую пожилую даму: седые волосы свалялись от пота, рот открыт, глаза в запавших посеревших глазницах смотрят на нас с ужасом. Сам не знаю, как я исхитрился поклониться и пробормотать извинения, прежде чем нас вышвырнуло обратно.

Я уцепился за поручни с противоположной стороны коридора и, сам не понимая, как здесь оказался, двигался, держась за них, покуда благополучно не доставил мисс Грэнхем к ее дверям.

— Позвольте мне, мадам. Наверное, это был девятый вал. Приношу извинения… теперь вы на месте. Разрешите, мадам…

Мне удалось ввести ее в каюту, и я закрыл дверь с большим облегчением. С трудом я добрался до собственной каморки, отводя глаза от разрушенной каюты, в которой, как я теперь осознал — почти с таким же ужасом, как и она, — в которой находилась моя «возлюбленная на час», Зенобия Брокльбанк!

Я игнорировал и ворчание матросов, получивших приказ немедленно починить каюту, и визг Зенобии, вопившей до тех пор, пока ее снова не скрыли от посторонних глаз, и душераздирающие удары молотка, без которых нельзя было исправить переборку. Полный ярости и решимости не дать кораблю и ветру себя одолеть, я отправился в салон, где крикнул слугу и приказал подать еду и питье. Все доставили: солонина, а также пикули, чтобы ее заедать, и эль, чтобы запивать. Не верьте жалобам моряков на скверную пишу! Для человека, у которого на месте все зубы, это поистине королевская трапеза, хотя мне и пришлось над ней потрудиться. Нужно сказать, тарелка от меня ускользнула, но я успел спасти говядину, не говоря уже о мешанине из пикулей. Более того, я с удовольствием облизал пальцы.

Не знаю, как так вышло, но абсурдное происшествие с мисс Грэнхем вернуло мне добродушное расположение, которое, я полагаю, мне вообще присуще и над которым malde тегодержала временную победу. Даже когда я со страстным трепетом подумал о мисс Чамли, мысли мои переросли в намерение все преодолеть!

Я не просто выздоровел, я родился заново! Вернувшись к себе, я поупражнялся в балансировании, облачаясь в ночную рубашку и колпак, улегся в койку и вознамерился отлично выспаться.

Удивительно: без всяких приступов тошноты я почти сразу погрузился в глубокий сон, и даже телесный недуг — чертовски болело плечо, ушибленное о проклятую бизань — мачту, — не смог этому воспрепятствовать.

(14)

Сквозь отверстие в двери проникли первые слабые лучи. Я проснулся и немного полежал, удивляясь своему выздоровлению. Казалось, что болезнь моя, как говорится, миновала кризис и ушла восвояси. Меня переполняли силы и решимость. Я сел, полуодетый, за пюпитр и писал, пока не сжег целую свечу — про мистера Аскью, мистера Бене, Чарльза, мисс Грэнхем и мистера Гиббса. Когда я кончил, в убогом помещении посветлело настолько, что догорающую свечу можно было погасить. Чувство выздоровления меня не покидало. Я оделся, облачился в дождевик и осторожно выбрался подышать… Нельзя сказать, что моему взору открылось нечто, способное порадовать человека, смертельно уставшего от соленой воды, — слишком много ее было повсюду. Я глянул вверх — узнать, не топчется ли с наветренной стороны шканцев капитан Андерсон, но не увидал его. Вместо этого от передних перил мне помахала рукой сверкающая фигура. Ветер донес слабый голос:

29

Вильям Купер (William Cowper) (1731–1800 гг.), строка из поэмы «Задача» (1785 г.).