В непосредственной близости

Мистер Гиббс задумчиво поглядел на полупустую бутылку.

— Не советую вам больше пить, мистер Гиббс.

— Ну да, ну да… Я был сопляк совсем, так мне кошмары снились про этот глазок. Однажды я во сне завопил, проснулся, выпавши из койки, нащупал в потемках помощника плотника — Гилбертом звали, а я к нему со всем уважением, «мистер Гилберт», — так вот, я его нащупал, но в потемках только снизу койку и толкнул. Он как завопил: «Что за черт?!», а я заорал: «Мистер Гилберт! Там из глазка побег лезет!» Он вылез и дал тумака туда, где думал, я лежу, да только я был не там. «Я тебе задам "побег", ветошь негодная», — сказал он, а я ему в ответ: «Нехорошо это, на нем уж и почка набухла». Тут он мне тумака и отвесил, и уж на этот раз попал в самый аккурат, да все приговаривал: «Почка! Вот когда, растак тебя, цветы распустятся, тогда меня и позовешь!»

Это воспоминание, похоже, доставило мистеру Гиббсу удовольствие, потому что он покачал головой и улыбнулся.

— А когда-то, мистер Гиббс, был такой корабль, что пустил побеги и весь зарос.

— Потешаетесь вы надо мной, сэр.

— Да-да, а на мачте у него выросла лоза и все матросы упились.

— По части пьянства нас не удивишь, сэр. А к какому порту он был приписан?

— Наверное, к греческому. Это из мифологии.

— А, тогда понятно! Греки, они всяко строят из свежей древесины, да только вот пить не умеют. Вы уж не обессудьте, но…

С этими словами он вновь отхлебнул из бутылки.

— Мистер Гиббс, в самом-то деле, сколько можно!

— Славненько, сэр, чисто горло промочить. Так или иначе, как тут работать, когда оно вовсю пробирает! Вот, опять начинается.

Мистер Гиббс, по-прежнему сидя на корточках, прикрыл глаза и покачивался противу движения корабля. Образовалась пауза.

Мною вновь овладела моя страсть.

— А мистер Бене, кажется, очень любезный джентльмен. Представляю, как он нравится дамам.

— Со всех сторон хорош, сэр, хоть его родители и амихранты. Он ради развлечения стишки пишет, только они уж больно заумные да длинные, ни слова не поймешь. Да, бренди и впрямь пробирает. Хорошо бы вы, сэр, не рассказывали старшему офицеру. А мистер Бене очень любезный — Мыс бы уже давно обогнул, по пятнадцать узлов в час делая, кабы не любезничал так с супружницей капитана.

— Несомненно, он… что вы сказали?!

— Вот я и говорю. Никогда не понимал, когда уже хватит. И всяк про то ведал, только говорили о том не иначе как шепотом — все ж таки офицер. А застукал их самолично капитан: он перед ней на коленях, а она не больно-то и возражает.

— Леди Сомерсет! А я, я боялся, что… Но как же так?

Мистер Гиббс кое-как поднялся и навис над столом, за которым я сейчас пишу. Лицо его, прежде землистое, стало потным и красным. В сочетании с рыжеватыми волосами создавалось впечатление, что внутри у него горит спиртовой пламень! Мистер Гиббс отсалютовал мне совершенно неподобающим образом, что вовсе не приличествовало офицеру, пусть и младшему, пошатнулся, открыл дверь и понесся, так сказать, под горку — в коридор. Шарахнувшись назад, Гиббс зацепил соседнюю дверь. Шум постепенно стихал: плотник направился вниз. Виллер, который, должно быть, приклеился к фанерной переборке, образующей стенки наших клетушек, прикрыл дверь, распахнул ее снова и смиренным голосом молвил, что хочет убрать на место ящики. Мне не осталось места в собственной каюте!

— Виллер, дамам на Алкионе, наверное, невмоготу из-за качки?

— Да, сэр, осмелюсь заметить, верно.

— Мисс… мисс Чамли, наверное, весь вояж провела в койке.

Виллер не ответил. Мне стало неловко: обсуждать такие вещи с прислугой неуместно. Я попытался по-другому:

— Мистер Бене…

Слова застряли в горле. Не представлялось возможным говорить о человеке, который вызвал у меня такое восхищение и в то же время заставил страдать! Но все-таки есть кто — то, кому я могу исповедаться — думаю, это подходящее слово — в том, что влюблен и ничего не желаю столь сильно, как говорить о Предмете Страсти… раз уж я не могу говорить с самим Предметом.

— Виллер!

До этого слуга смиренно смотрел мне куда-то ниже подбородка, а теперь поднял глаза и с откровенным любопытством изучал поочередно каждую черточку в моем лице, словно человеческий образ был для него чем-то необычным.

— Спасибо, Виллер, вы свободны.

Секунду или две он смотрел мне в глаза, затем слегка вздрогнул и как будто пришел в себя.

— Да, сэр. Спасибо, сэр.

— Да, вот еще, Виллер. Знаете, вы счастливчик. У вас был один шанс на миллион. Не мешало бы и помолиться.

Страшная дрожь сотрясла его с головы до ног. Он склонил голову и, не глядя больше на меня, вышел вон. Разумеется, он не годился в конфиденты; и еще я почему-то чувствовал, что Чарльз Саммерс, во многих отношениях такой чуткий и проницательный, не поймет ничего в делах сердечных. Значит, или мистер Бене, или никто. Бене — ведь он, конечно же, знаком с мисс Чамли, он сам влюблен, он мне посочувствует…

Но как мне отыскать его внизу?

Деверель! Деверель, мой кратковременный приятель, коего изгнали из моей памяти хворь и любовь, если не упоминать о предусмотрительности и неприязни! Деверель в оковах! Я отправлюсь вниз, на поиски арестанта, и как бы случайно встречу мистера Бене и Чарльза Саммерса! В их обществе я расскажу — не о требовании комитета, а о моем к нему отношении. Я корил себя за недостаточную сообразительность и за то, что оставил друга в беде. Единственным оправданием мне служили ушибы и «отсроченная контузия». Надо будет каким-то образом увести Бене от Чарльза и исподволь завязать разговор про «Алкиону» и тамошних дам.

Спускаясь неровными зигзагами по трапам, я репетировал речь. В предыдущий раз я шел в чрево корабля, понуждаемый, если говорить без церемоний, похотью. Теперь, спускаясь во тьме по шатким, скрипучим и сочащимся водой трапам и коридорам, я понял, чем отличается этот поход от предыдущего: глубиной обреченности. Беда «холодной головы», расчетливого и осторожного ума в том, что первая страсть — она же последняя — настигает его запоздало, и тем она сильнее, чем неожиданней.

И вот я спустился в самый низ, в шкиперскую, где, тем не менее, светлее, чем в других местах. Удобнее прочих на корабле устроились младшие офицеры: света у них больше, чем у всех запасшихся свечами пассажиров, вместе взятых.

С потолка свисало целых три фонаря: не бутылки с отбитым горлышком, в какие матросы наливают жир, а тяжелые медные фонари, которые непрестанно двигались. Подобного движения нигде, кроме как на корабле, не увидишь — разве что в балете. Фонари раскачивались одновременно и под тем же самым углом. Или скорее — трудно описать, не имея пера Колли — казалось, что они качаются. Раскачивался, конечно, корабль, а заправленные маслом фонари, удерживаемые собственной тяжестью, висели неподвижно. Это и утомляло, и раздражало. Я посмотрел в сторону; по контрасту с ярко освещенной серединой углы шкиперской казались залитыми густой тьмой. Фонари совершали свой странный танец, и по стенам плыли, меняясь, тени. Едва я вошел, все три фонаря показали мне медные днища, скользнули назад, отбрасывая свет, на миг или два застыли в воздухе и снова двинулись на меня. Ряд танцующих огней сводил с ума! Я с трудом сохранял ясность головы и старался не замечать гадкий вкус во рту.

Мистера Гиббса нигде не было. Напротив меня, за другим концом прикрепленного к полу стола, сидел мистер Аскью, а рядом — престарелый гардемарин мистер Дэвис. Жилистые морщинистые руки мистера Дэвиса лежали на столе. Приоткрыв рот, он уставился в пустоту. Вечное непостоянство фонарей — то свет, то мрак — и огромные тени, однообразно качающиеся на стенах, похоже, лишили его дара речи, зачаровали, и он, словно подопечный доктора Месмера, сидел в бездумном ожидании некоего приказа, который никогда не поступит.

Мистер Аскью мрачно посмотрел на меня, не особо обрадованный моим присутствием. Перед ним стоял стакан.

— И что вам угодно внизу, сэр? Он уже улегся.