Белый клинок

— Я думаю, уместно будет поставить и третью подпись, — сказал Карпунин, — «Воронежская губчека». Мы многое сделали, и вправе обращаться с этим документом к населению губернии. Кстати, идти могут прежде всего к нам.

— Так или иначе, но и заниматься этими людьми нам, Василий Миронович, — согласился с председателем губчека Любушкин.

«Обращение» с небольшими поправками утвердили на коллегии. Решено было сегодня же представить его в губком партии, а потом напечатать в типографии и разослать по уездам.

Кончился еще один майский день 1921 года.

Этой же ночью Карпунин с двумя членами коллегии, Вторниковым и Ломакиным, отправились на железнодорожный вокзал Воронежа. Были с ними еще несколько бойцов и представитель губкомпарта — молчаливый пожилой человек в круглых очках.

Карпунин, как председатель губернской комиссии по борьбе с детской беспризорностью, время от времени участвовал в ночных рейдах по злачным местам города, где прятались и дети. Особенно манил их вокзал: здесь легко было затеряться в постоянно меняющейся толпе, улечься спать где-нибудь в укромном уголке, выпотрошить карман зазевавшегося пассажира, сесть на поезд и уехать в любом направлении.

Положение с беспризорными детьми в Воронежской губернии, впрочем, как и по всей России, в этом году было особенно тяжелым. Решением губкомпарта и губисполкома создано уже около двухсот детских домов, находилось в которых почти четырнадцать тысяч детей, но проблема оставалась острой. По-прежнему высока была детская смертность от голода и болезней, многие из беспризорников остались сиротами, из дальних волостей и уездов перебрались сюда, в Воронеж, а город и сам еле сводил концы с концами. И все же детей бросать на произвол судьбы нельзя. Советская власть приняла мудрое и своевременное решение, поручив именно ВЧК заниматься детьми. Правда, в чека хватает и своих дел, но что теперь важнее — добивать банды или заботиться о беспризорниках?

Карпунин, размышляя об этом, ходил с товарищами по ночному сонному вокзалу. На стенах горели закопченные керосиновые лампы, света они давали мало, в зале ожидания стоял душный полумрак, в котором смешался тяжелый храп десятков спящих людей, тихий говор бодрствующих, лязг ведер поломоек, постукивание костылей двух инвалидов в солдатских шинелях (они тихонько продвигались к выходу на перрон), треньканье балалайки в руках пьяненького мужичка, приглушенная ругань двух баб с мешками у ног… В дальнем углу кружком сидела ватага подростков, азартно резалась в карты. Заметив приближающихся к ним взрослых, подростки насторожились, старший из них — чернявый худой паренек со свежей царапиной на щеке — сунул карты под рубаху, привстал.

Карпунин махнул ему рукой — садись, мол, чего вскочил? Сам опустился рядом с подростками на корточки.

— Развлекаетесь, хлопцы?

— Есть маленько, — протянул чернявый.

— А едете куда?

— А ты кто такой? — резко, даже зло спросил белобрысый паренек в широкополой черной шляпе, съезжающей ему на нос. Паренек высоко задирал голову, смотрел на подошедших подозрительно — по всему было видно, что он в любую секунду мог дать стрекача. К нему и обратился Карпунин.

— Я председатель чека Карпунин. А тебя как зовут?

— Меня-то? — Владелец шляпы цыкнул сквозь зубы, вытер губы грязной ладонью. — Клейменов я.

— А имя?

— Ну, батя с матерью Тимошей звали. А кореша вон Блондинчиком кличут.

— А родители твои где, Тимофей? — мягко спросил Карпунин, напряженно вспоминая, когда и по какому поводу слышал он эту фамилию — «Клейменов»?

Блондинчик шмыгнул носом.

— Их бандиты еще в двадцатом году побили. Батя мой сельсоветчиком был.

— А… Постой-ка, Тимофей! Ты… ты, случаем, не из Меловатки?

— Из ней, — кивнул подросток. — А ты чего — бывал там? Или как?

— Да лично не был, но, понимаешь, вспомнил… Я там работал недалеко, в Павловске.

— Ничего себе недалеко! — хохотнул чернявый, внимательно, как и все остальные подростки, слушающий разговор Карпунина с Блондинчиком. — Меловатка Калачеевского уезда, а Павловск… Ха! Совсем рядышком.

— Ну, для нас эти расстояния… — Карпунин поднялся с корточек. Спросил у чернявого: — А куда вы все собрались?

Тот дернул плечом.

— Харьковский ждем. А оттуда — на Одессу, к морю. Там летом теплее, жрать не так хотца…

— Может, отложим пока поездку, ребята? — улыбнулся Карпунин. — Ехать далеко, да и накладно, если по-честному-то. И там жить на что-то надо.

Чернявый отпрянул в сторону, кивнул своим, и подростки повскакивали, готовые броситься врассыпную.

— Ты чего, чека, забирать нас будешь, да? Так мы чистые, никого не…

— Ну, какой ты чистый, мы видим, — засмеялся Карпунин. — В трех, поди, банях тебя сразу не отмоешь.

— Ребя, шмо-он! — закричал чернявый и первым кинулся было между чекистами, но Ломакин ловко схватил его за кургузый пиджачишко, удержал.

Карпунин взял за руку Блондинчика.

— Идем-ка, Тимофей. В Одессу потом когда-нибудь съездишь. Выучишься вот, повзрослеешь.

Окруженные чекистами, подростки угрюмо шествовали через вокзал.

— Васька-а! За что взяли-и? — завопил кто-то злорадное из темноты, и чернявый покосился на голос, втянул голову в плечи.

— Я читал… в сводке у нас было про твоих родителей, Тимоша, — сказал Карпунин Блондинчику. — Это из банды Колесникова, мы многих уже поймали, кого в боях убили. — Он помолчал, вздохнул: — Звери, конечно, не люди.

— Они… они и мамку, и сеструху, и еще троих… всех наших побили. — Тимоша тихонько заплакал. — Мамка к сельсовету не пошла и доху свою не стала отдавать. А тогда бандит… длинный такой, другой его Демьяном называл, вырвал доху, мамку ударил и снова в сундук полез.

— Демьян, говоришь? — переспросил Карпунин. — А узнать его, если что, сможешь?

— Узнаю, дядько чека, узнаю! Демьян этот не убивал, а только матюкался и толкался. А другой стрелял…

— Так, так, — повторил Карпунин. — Ладно, Тимоша, теперь родителей не вернешь…

Вся живописная их группа вышла уже из вокзала, направилась к грузовичку, стоявшему поблизости.

— А как же ты жил, Тимофей? — спросил Вторников, слушающий их разговор с Карпуниным.

— Да как, дядько… Я тогда утек из дому, боялся, что найдут бандиты и убьют. В Калаче с одним корешем воровали у торговок на рынке, потом в Лисках… А потом Ваську встретили. Мы уже давно вместе ездим. В Ростове были, в Тамбове… А нас расстреляют, да, дядько?.. — Тимоша съежился, стал совсем маленьким, жалким. — Васька говорил: кто в чека попадает, всех к стенке ставят… Но мы токо хлеб и картоху крали, дядько! А так не убивали никого… — Тимоша снова заплакал.

— Да кто тебя расстреливать собирается! — не выдержал Карпунин, чувствуя, что и у самого вот-вот хлынут слезы. — Советская власть за каждого из вас бьется, помочь хочет, а ты… Мало ли что Васька сказал. Учиться будешь, в детдоме жить. А хочешь, так и у меня поживи.

— Брешет он, беги! — закричал вдруг Васька, рванулся что было сил из рук Ломакина и — только его и видели — как растворился за углом дома.

— Стой! Стой, говорю! — закричал, кинулся было вслед один из бойцов, но Карпунин остановил его.

— Не надо. Дальше вокзала он все равно не удерет. Вы двое, — он показал рукой на бойцов, — вернитесь, посидите в зале ожидания до утра, а потом приведете его.

Тимошу Карпунин посадил рядом с собой в кабину, обнял его за плечи. Гомон наверху, в кузове, утих, постучали по крыше — мол, трогайте там, сели. Машина мягко покатила по ночному Воронежу.

Тимоша, видно, размышлял над сказанным Карпуниным. Сказал:

— А я помогал чекистам. В двадцатом году, когда мамку и сестренок побили. Мы с Танькой Ельшиной в Калитву ходили.

— Вот кто ты такой! — воскликнул обрадованно Карпунин. — А что же молчишь?!

— А мне Станислав Иванович наказывал: никому ни слова. Забудь, и все.

— Ну хорошо, молодец. А Станислава Ивановича завтра увидишь. Он здесь, в Воронеже. И человека одного тебе покажем…