Александр Македонский

Не следует забывать и о том, что царь объявил траур для всей армии, когда узнал о гибели в Нижней Италии своего родственника, царя Эпира. Следовательно, безусловно, замышлялось кровавое отмщение: о мирном походе не могло быть и речи.

Несомненно, Александр с его полководческим гением и огромной военной мощью довел бы и этот план до победного конца. Ему удалось бы подчинить себе западную часть ойкумены: Карфаген и Сиракузы, но только не Рим. После смерти Александра его чудовищная империя наверняка распалась бы, какую бы долгую жизнь ни уготовила ему судьба. Но римлянам по уже проторенной Александром дороге удалось бы раньше установить свое господство над странами Средиземноморья.

В этом последнем плане завоевания мира Александр предстает перед нами как человек, лишенный каких бы то ни было колебаний и угрызений совести. Все существующее, все священные права он готов был бросить под ноги своим воинам, повинуясь только внутренним импульсам, идущим от его отца Аммона. Правда, он разрушал лишь для того, чтобы строить, но его идеи не имели ничего общего с органическим развитием народов. Это было такое стремительное и внезапное ниспровержение мира, что удары его Геркулесовой палицы могли заставить побледнеть даже богов Олимпа.

Благодаря превосходству македонского командования и оружия война уносила не так много жизней. Гораздо хуже обстояло дело с болезнями, и тот, кто побывал на Востоке, знает, какие опасности таит в себе его климат. Эпидемий в армии Александра не было, однако малярия и различные кишечные болезни время от времени наносили войску существенный урон. Достаточно ознакомиться со сведениями о числе приближенных Александра и сатрапов, погибших от болезней. А ведь в этих случаях речь шла о людях, не знавших тягот походной жизни. Но как раз они-то больше подвергались всяческим соблазнам, чем маленький человек, и продолжали кутить и пировать в климате, который обычно карает за всякие излишества повышенной восприимчивостью к заболеваниям. С незапамятных времен македоняне превыше всего ценили шумные пирушки и попойки; греки пренебрегали развлечениями подобного рода и предпочитали свободный дух и утонченные радости своих симпозиумов. На пирах Александра сошлись обе традиции — и македонская и греческая. Начинались они по-гречески, т. е. сопровождались музыкой, беседой, ведь именно такие развлечения особенно любил Александр, но кончались македонским обычаем — пить неразбавленное вино, часто все завершалось самым безудержным пьянством. Во время этих ночных бдений царь предавался не только радостям пиршества, но и беседовал со своими приближенными, обсуждал с ними свои идеи, пытался увлечь своими замыслами. Он говорил много и охотно, рассказывал о своих планах и в общих чертах, и во всех подробностях, речь его была блестящей, пленяющей, иногда даже преисполненной бахвальства. Однако он говорил не только о своих успехах и планах. К пиршественному столу приглашались и музы — как серьезные, так и веселые. Рассказывались мифы, поэты, да и сам царь, декламировали стихи, Александр требовал от певцов песен, от философов споров и речей.

Здесь было представлено все разнообразие духовного мира Эллады. Могло показаться, что это одна из афинских школ, но на самом деле это была скорее школа Александра, более того, какая-то особая ее форма. На пирах всегда присутствовал определенный круг приближенных царя, и именно здесь он управлял ими. А делать это было намного труднее, чем управлять империей. Не исключено, что именно во время ночных празднеств Александру удалось побороть своеволие, чванство и спесь своих сподвижников. Можно было мириться с тем, что они напивались, приводили к концу пира гетер и ссорились между собой. Да и сам царь был не прочь повеселиться вместе со всеми. Он пил и тоже напивался. В последние годы царь, по-видимому, пристрастился к неразбавленному вину. Ему нравилось сильно напиваться, как-то он даже вызвал на состязание, кто больше выпьет, самого завзятого кутилу и пьяницу, друга своего детства, Протея. Александр оказался слабее Протея, откинулся на подушки, и кубок выпал из его рук [391].

Теперь царь бросал вызов судьбе уже по-иному. Некогда он рисковал жизнью и не щадил себя в кровавых битвах. Теперь же он как будто стремился к опасности, которой подвергается каждый человек, ослабляющий себя алкоголем в лихорадочно-знойной Месопотамии. Врачи предостерегали его, да и судьба Гефестиона могла быть для него уроком. Но Александр чувствовал себя богом и сыном Аммона, ведь сам Асклепий не должен был отказать ему в помощи. В Тарсе Александру удалось преодолеть смертельную болезнь, он победил болезнь на реке Яксарт, перенес самые тяжелые ранения — чего же еще ему было бояться? Может быть, это была та самая гибрис, которая была свойственна, например, и Цезарю, гибрис, не позволявшая царю стать осторожным? Так он сам легкомысленно накликал на себя беду, когда судьба вызвала его на последний поединок. Ведь уже во время экспедиции по Евфрату и Паллакотту царя коснулось дуновение смертельной лихорадки.

Наступил июнь, более знойным стал ветер пустыни, проникавший в лабиринт домов Вавилона. Царский лагерь напоминал деятельный и хлопотливый пчелиный улей. Только что закончились похороны и погребальные празднества в честь Гефестиона, и траур по умершему другу был снят. Теперь предстояла неделя, полная радостного ожидания и напряжения, после чего царь, армия и флот отправлялись в дальние страны. Проводились последние подготовительные работы, устраивались празднества и пиры [392].

Как всегда перед началом любого предприятия, совершались торжественные жертвоприношения. Войску было выставлено богатое угощение. Александр пировал со своей свитой. Только что закончился роскошный пир в честь Неарха и флота; уже брезжило утро, и царь почувствовал себя усталым. Но тут Медий, отпрыск фессалийского княжеского дома, пригласил его на короткий веселый завтрак. Царь охотно принял приглашение. Ему нравился Медий, после смерти Гефестиона он предпочитал его общество всякому другому. Это был третий грек в ближайшем окружении царя (после Неарха и Евмена). Царя мало заботила ревность македонян; он приблизил к себе фессалийца, так как ценил его естественное и непринужденное поведение, тонкий ум и литературные увлечения. Итак, за ночным пиром последовал еще один, утренний.

Потом царь принял ванну, удалился к себе и проспал весь день. В этом опять-таки был весь Александр, он всегда оставался самим собой, делал все, что ему хотелось. Он нимало не обращал внимания на суету и волнение, сопряженные с началом экспедиции. Неарха он знал достаточно хорошо и полностью на него полагался. К вечеру царь вновь был бодр и велел передать Медию, что посетит его. Александр не предчувствовал, что наступили последние счастливые и веселые часы, уготованные ему судьбой.

Вокруг Александра собрался тесный кружок из двадцати его приближенных. Как всегда, были приглашены телохранители, в первую очередь, конечно, Пердикка, несколько военачальников, командующих войсками, только что прибывшими с Запада, затем Неарх и Евмен, из греков еще Филипп, личный врач царя, один инженер, два аристократа из Фессалии и из Фракии. Александр предстал перед своими приближенными во всем блеске гения, сияя радостью и весельем. Он декламировал отрывки из «Андромеды» Еврипида, пил за здоровье своих сотрапезников. Но не слишком ли велика была жажда, мучившая царя? Могло показаться, что он хочет погасить внутренний жар. И, может быть, врач уже заметил, что начинается сильная лихорадка?

391

Ephipp., frg. 3; Plut. A1.,LXX, 1 и сл.

392

Как Плутарх (Al., LXXVI и сл.), так и Арриан (VII, 25, 1), описывая последние десять дней жизни Александра, пользовались выдержками из «Эфемерид». Основным источником было сочинение Страттиса о смерти царя, который имел в своем распоряжении «Эфемериды» в том виде, в каком они были привезены в Египет Птолемеем.