Страница 12 из 132
Так выглядел этот Союз с точки зрения правовых норм. Как же обстояло дело в действительности? Союз и синедрион были беспомощны, не имея исполнительной власти. Эта власть навечно принадлежала македонскому царю. Правда, он ничего не предпринимал без решения синедриона, но и тот без Филиппа тоже ничего не мог сделать. Это был брак без права развода. Элладу обрекли на вечный мир, вечную самостоятельность, вечное безвластие. Только македонский царь распоряжался ее судьбой. И Филипп всегда мог рассчитывать в синедрионе на твердое большинство, поддерживающее его планы, так как множество мелких государств и горных племен находились в зависимости от Македонии. Теперь против воли царя в Элладе уже не могли начаться какие-либо военные действия или произойти столь обожаемые греками мятежи и перевороты.
Таково было устройство Коринфского союза, названного так по месту заседаний синедриона. В Союз вошли все греческие государства, кроме Спарты. Она одна воздержалась как от войны с Филиппом, так и от участия в Союзе. Македонский правитель, проявив мудрую терпимость, не возражал против изоляционистской политики Спарты.
Сравнивая руководство Филиппа и хищническую политику афинян в первом Афинском морском союзе, становится ясно, насколько умереннее и великодушнее выглядели все постановления синедриона. В Коринфском союзе не взимались подати, синедрион не вмешивался во внутренние дела, отдельные государства не принуждались к проведению внешней политики, противоречащей их желаниям, в союзные города не вводились чужие гарнизоны. Во всяком случае введение македонских войск на греческую территорию не предусматривалось параграфами соглашения, хотя в действительности такие случаи (в Фивах, Акрокоринфе, Халкиде, Амбракии) все-таки наблюдались. Однако, учитывая неустойчивость положения, вряд ли можно было избежать этих вторжений. Как бы то ни было, новый Союз предоставил эллинам безопасность, мир и благосостояние. Партикуляризм был преодолен не созданием единого государства, но скреплением отдельных полисов панэллинской рамкой. Что же касается греков, то они, войдя в Союз, не только лишились возможности ведения агрессивной внешней и внутренней политики и проявления характерного для них шовинизма, но и дальнейшего самостоятельного политического развитая. Правда, это развитие давно уже лишь сохраняло видимость. Но теперь вдруг все должно было остановиться. Хотя жизнь в новом Союзе казалась спокойной, но ничто так не угнетало греков, как необходимость постоянно действовать разумно. Сперва они сами создали культ разума и рационализма, а теперь хоть и старались, но не могли избавиться от своего собственного мировоззрения.
Греки по своим убеждениям делились на два лагеря. Одни выступали под лозунгом панэллинизма за Филиппа и Коринфский союз. Их можно назвать приверженцами разумного начала. В Филиппе они видели благодетеля и носителя панэллинской миссии. Некоторые города даже удостоили его божеских почестей. Их противники затаили злобу, но молчали. Они тоже считали себя носителями панэллинской идеи, но эта идея была направлена прежде всего против македонян. Они рассчитывали на помощь Персии. Их убеждения основывались скорее на вере, чем на разуме. Они смотрели не вперед, а назад, надеялись на силы, которые давно исчезли. Но вера их была искренней. Согласно ей они и определяли свои поступки как в любви, так и в ненависти. Трудность, стоявшая перед Филиппом, в том и заключалась, что с этим противником невозможно было бороться в открытую.
Филипп с самого начала видел это разделение среди эллинов, но оно его не смущало. Его цель — удовлетворить оба народа: Македония благодаря личной унии стала наконец частью греческого мира, не утратив при этом своей самобытности; перед Элладой же надо было поставить новые заманчивые задачи. Чтобы как можно скорее укрепить гегемонию и всех привлечь на свою сторону, Филипп сделал шаг по пути, указанному Исократом. Он решил поставить перед Коринфским союзом, порожденным рационалистическими соображениями, идеальную и романтическую цель: начать войну во имя отмщения за обиды, нанесенные грекам их старинными кровными врагами — персами.
В свое время греки сообща отбились от нападения Ксеркса. Победы при Саламине и Платеях считались не менее значительными, чем подвиги Ахилла и Геракла. Однако позднее, когда персидское золото повлияло на жизнь греков, когда рухнуло господство Афин и Спарты, когда греческие полисы все больше клонились к упадку, греческий мир возродил из прошлого идею новой спасительной войны против азиатских «варваров». Эта война должна была еще раз объединить эллинов и возродить те же силы, которые когда-то повергли гордую Трою и даже Ксеркса. Мысль о войне, высказанная совершенно в панэллинском духе Горгием, вдохновила Агесилая, который в 396 г. до н. э., подобно Агамемнону, намеревался начать из Авлиды свой поход против персов. К этому же сводилось обращение Исократа к Филиппу и к грекам.
Национальное возрождение и македонскую гегемонию можно было бы совместить с самостоятельностью отдельных полисов, если бы объединяющая их великая идея новой войны против персов подняла их на совместные действия. Перед Исократом вырисовывались картины грандиозного похода и блестящей победы. Разве в завоевании новых земель не заинтересованы все эти наемники и изгнанники? Разве не следовало ради этого завоевать не только Малую Азию, но и всю Персидскую империю? Последнее, конечно, было столь дерзким замыслом, что даже Аристотель призывал проявлять осторожность в этом вопросе. Несомненно, высказывания Исократа обсуждались не только в Элладе, но и в Македонии.
Когда Филипп одержал победу при Херонее и стал гегемоном всей Эллады, на первый план выдвинулось (с точки зрения македонян) укрепление наспех сколоченной Балканской империи. Войну с Персией следовало отодвинуть в интересах империи на более поздний срок, прежде всего в целях безопасности Фракии, проливов и всего Эгейского бассейна. Если Филипп сразу, без учета положения на Балканах, принял идею Исократа о войне с персами, то это было сделано в первую очередь в общегреческих интересах. Как уже говорилось, Филипп прекрасно понимал всю опасность панэллинской оппозиции, которая пока никак себя не проявляла, но возлагала большие надежды на помощь усилившейся и крепнувшей Персии. Лишь организация широко задуманного панэллинского похода против великой азиатской державы могла предотвратить вспышку недовольства в Элладе. Поход и тем более победа могли оживить эллинский союз и гегемонию Македонии, оправдав эллинско-македонский симбиоз. Одновременно он мог бы разрешить мучительную социальную проблему: лишние в своей стране люди и изгнанники не становились бы наемниками персов и, таким образом, не укрепляли исконного врага. Для них завоевали бы землю, построили города в Малой Азии, где они могли вести обеспеченную жизнь. Это было немаловажным обстоятельством, так как после запрещения социальных переворотов в полисах у изгнанных греческих граждан не оставалось никакой надежды вернуться в родной город. Таким образом, речь шла о войне не столько в интересах Македонии, сколько — и даже в большей степени — в интересах греков.
Предложение Филиппа о военном союзе с греками сразу же привело к распространению слухов о возможной войне против Персии. После учреждения синедриона Филипп сам внес такое предложение и мотивировал необходимость вступления в войну. Причиной войны не следует считать военный конфликт Македонии с Персией, в который она была вовлечена со времени боев за Перинф. Ведь между панэллинским союзом и Македонской державой, невзирая на личную унию, не был заключен договор о симмахии. Объяснять причину похода только тривиальными захватническими намерениями также нельзя. Успеху похода должны были способствовать религиозные мотивы: возмездие за разрушение святилищ богов, совершенное персами в 480 г. до н. э. Это подходило Филиппу, разыгрывавшему роль блюстителя священных прав, которую он играл еще в Фокидскую войну. Таким образом, религиозные мотивы были созвучны идее Персидской войны. Ведь еще в те времена македоняне шли вместе с греками против персов. Македоняне поклонялись тем же богам, что и греки, и, таким образом, повод для войны даже сближал два народа. В этом, как нам кажется, заключалась психологическая тонкость мотивировки похода, предложенной Филиппом.