Бульвар

– Чего это там?

– Собаки, небось, – напряженным шепелявым шепотом отозвался второй, по имени Валёк, но больше известный под прозвищем Хрюк, за частые по-поросячьи тонкие и пронзительные повизгивания во сне.

– Я боюсь, не пойду, – прячась за его спиной заявила Лакка.

– Дура, денег совсем нет, полвечера впустую шляемся, а там может, повезет, – одернул ее старик Жарко.

– А вдруг это волки?

– Свихнулась что ли от «паленки»? Какие волки в Городе? их здесь уже тыщу лет не видели, – отозвался Валёк, но и сам он не очень-то горел желанием продолжать путь.

Переминаясь с ноги на ногу, они постояли несколько минут молча. Вой не повторялся, и суеверный, животный страх, вызванный им, постепенно ушел. Да и денег в самом деле не хватило бы и на полбутылки портвешка, а в заброшенном цеху можно было найти хотя бы металлолом, да и поспать под крышей пусть и полуразвалившегося здания до завтрашнего обеда было бы приятнее, чем свалиться в грязь у соседского забора.

- Пошли, - скомандовал Жарко, подталкивая вперед напарника и хватая девицу за рукав, – если какая собака там была – ушла уже… чего ей там без жратвы делать-то?

…Мишель сидел на коленях, расправив плечи и чуть откинув назад голову, заливаемый упоительным чувством окончившегося обладания самкой. Инстинктивного, бесконтрольного, по-настоящему природного звериного обладания. Заменить это чувство было нечем, можно было подавлять силой воли и медикаментами, поменять нечастыми оргиями с участием профессионалок, но заменить – нельзя. Стоящая перед ним на четвереньках Саша, уронившая голову, замершая, как мраморная статуя, легонько зашевелилась. Она, аккуратно переставляя в мусоре и пыли руки и колени, развернулась лицом к Мишелю, поняла на него серые, полные счастья глаза и, как тогда, в ресторане, нечеловеческим жестом задрала влево и вверх голову, подставляя ему обнаженное горло жестом полного подчинения своему самцу и вожаку. «Теперь это выглядит прилично и к месту, как угадала момент девочка», – восхищенно подумал Мишель, наклоняясь и символически трогая беззащитную шею зубами.

– А где коньяк? – спросила Саша, когда Мишель развалился, сидя в расслабленной позе на досках ящиков, прислонившись спиной к стене.

Он пошарил в оказавшейся под рукой груде сброшенной одежды, нащупал фляжку и протянул ее расположившейся у его ног на коленях блондинке. Она жадно выпила пару глотков, и опять, как в первый раз, сморщила носик.

– Все равно, – сказала Саша, – это крепко для меня, а ты еще про спирт говорил, я бы тогда вообще сгорела синим пламенем…

Мишель засмеялся урчащим, довольным смехом только что удовлетворенного самца, представив себе, как по телу Александры бегают задорные синие огоньки спиртового пламени.

– Не сгорела бы, – ответил он. – Люди пьют и не горят, а ты чем хуже?

– А ты пил? – с любопытством спросила Саша.

– И не раз, – подтвердил Мишель.

– Серьезно? а как? почему? ну, в смысле, как получилось, что пил? расскажешь? – загорелась каким-то даже странным нешуточным интересом Саша.

– Расскажу, почему ж нет? – пожал плечами Мишель. – Ты ведь не знаешь, где я родился? очень далеко отсюда… может быть, слышала про такое место, далеко-далеко на востоке – Сибирь?

– Там всегда зима и холодно страшно! – простодушно заявила, чуть-чуть гордясь своим невежеством, блондинка.

Мишель искренне расхохотался:

– И еще медведи бродят по улицам городов, а водку пьют из самоваров…Не так уж там и холодно, да и лето бывает жаркое, хоть и не долго…

«…тогда я еще жил себе и жил, даже не задумываясь, почему я такой и особо не ощущая собственных отличий от окружающих. Вот только подростком, лет с четырнадцати, когда друзья начинали задирать юбчонки подружкам, оказалось, что меня совсем не волнуют женщины. Впрочем, мужчины – тоже. Но это никого особо не интересовало, считали, что не проснулся еще во мне мужчина, мол, с годами все наладится. Я тоже думал, не углубляясь в детали. Тогда школа и тайга отнимали все мое время. Поселок был совсем небольшой, школа – в соседнем, почти за двадцать километров, многие ребята предпочитали там и жить, при школе было что-то похожее на интернат, а я каждое утро и вечер через тайгу добирался до школы и обратно. Через тайгу было ближе, всего-то верст десять-двенадцать, но и опаснее. Всякие зверушки вокруг поселка жили, не только лоси с кабаргой и лисицы с барсуками…»

Сжавшись в теплый, желанный комочек живой и близкой плоти, Александра сидела в ногах своего вожака, положив ладонь левой руки ему на бедро, и слушала завораживающий, негромкий голос. Слова его падали, как капли воды в клепсидре, но не только отмеряя время, а каждый всплеском своим в момент падения раскрывая все более простую и теперь уже окончательно ясную картину её существования.

… – Вот теперь ты представляешь, что я почувствовал, когда сегодня утром ко мне в переулке подошла ты – течная, желанная, близкая и – почему-то сказала: «Отдай то, что взял вчера…». Ведь ты же не могла, не должна была говорить такого своим…

– Ну, будто бы я сама так захотела, – вздохнув, с легкой обидой ответила Саша. – Или ты меня в тот момент за какую-нибудь агентку принял?

Она только что, раскрыв рот, прослушала странную, неправдоподобно искреннюю исповедь Мишеля. И теперь, осознавая свое место и положение, могла вести себя, наконец-то, как и подобает…

– А кто ж тебя знает, – уже весело отозвался Мишель, единым духом вывалив на девушку всю правду о себе и о ней, он будто камень с души снял.

– Ну, да, ну, да, ты такой весь из себя, что можешь теперь издеваться над бедной девушкой! – засмеялась Александра.

– А ты очень бедная? – уже откровенно дурачась, уточнил Мишель.

– Очень-очень… а ты думал…

«…Я ведь здесь родилась, ну, не в самом Городе, а в губернии, западнее, где предгорья начинаются. Там и жила, как и ты, в школу ходила, только в школе меня лесбиянкой прозвали. Просто, вот тоже, как ты, почти, не могла ни с мальчиками, ни с девочками. Нет, конечно, могла, пробовала, понятное дело, но без всякого интереса. А кликухи тогда просто давали, с мальчиками не гуляешь – значит, лесба, гуляешь – значит, шлюшка. И никаких еще придумок, разве что – по фамилии обзовут.

Городишка у нас был захудалый, даром, что столица рядом, два часа на электричке, и сам городок древний, весь из себя памятник архитектуры и истории, а живут там, как в позапрошлом веке, и не только взрослые, даже и молодежь такая же. Один клуб на весь город, да и туда никто не ходит. Вечером, после одиннадцати часов, весь городок как вымирает. Тишина и покой до самого утра, до побудки на работу. А работы особенно нет, пара старых заводиков, железка и ремонтное депо. Вообщем, наверное, сам понимаешь, почему не прижилась я там. Школу не закончила, бросила все и всех и сбежала в Город. Родителей-то у меня никогда не было, тетка была, да и то неродная, просто какая-то подруга матери пожалела еще во младенчестве… Вот я и кинулась от них, от всех, в Город, за счастьем, значит, в личной жизни. А куда ж еще-то за ним бежать?

А здесь ведь как: молоденькая, не страшилище, без денег, без родни, без образования, значит – никому не нужна, значит – на панель. Только ты не подумай, от панели-то я отвертелась без проблем, чего мне там делать, если ни смысла, ни вкуса в этом деле не чувствую?

Но – зарабатывать-то как-то надо, жить где-то. Пошла для начала в официантки, в кафешку одну, память хорошая, считать умею, на морду не страшная, да и выносливая, всё кафе удивлялись, как после банкетов часов на шесть я не просто посуду со столов собирала, а еще и бегом бегала, подпрыгивая… Тогда я уже понимала почему, только считала себя... ну, уродкой, что ли, мутанткой, скрывала от всех… ну, кому какое дело, что со мной раз в два-три месяца происходит и почему мне секса хочется раз в год и не с мужиками? вот у нормальных женщин критические дни, считай, у меня тоже такие, но по-своему.

Жила я в то время с одной случайной знакомой, она-то, как раз, на панели подрабатывала часто, а так – случайными заработками перебивалась, где пошьет кому, где по хозяйству поможет. Одно хорошо, за мной она не следила и не интересовалась ничем в моей жизни… Так и жили – она придет, уйдет, проспится и опять на заработки свои…