Супружеские игры

– А они знают обо мне?

– Муж знает, сыновья поначалу были слишком маленькими… сейчас я расскажу им об этом… если ты, конечно, соберешься к нам приехать.

– А почему ты приехала ко мне только сейчас? – впервые я обратилась к ней с вопросом как к матери.

– Я подумала, что нужна тебе. Бабушки нет. Ты осталась совсем одна, а кого-то необходимо иметь рядом.

Я вернулась в библиотеку, но не могла усидеть за своим столом. Я металась по этому крохотному помещению, как раненый зверь, шла к стеллажам, потом тут же возвращалась. Поздно мать вспомнила обо мне… Отца я тоже не знала, но он погиб, прежде чем я успела родиться. Даже если бы я росла с ним, что бы это изменило? У меня перед глазами были иные примеры и другой образец мужчины. Как утверждала та сексопатолог, мой идеал мужчины – духовный. Он носил имя Феодосий, имя царей, и был ученым мужем. Целые дни напролет он проводил, склонившись над толстыми фолиантами. Когда мы приезжали к нему, он вел с Эдвардом долгие беседы, нет, не мировоззренческого характера – он был слишком деликатен и никого не хотел обращать в свою веру. Они вели философские диспуты. И по выражению лица Эдварда я видела, что его собеседник не из тех, кого он, Эдвард, презирает.

Так какой бы была моя жизнь, если бы мать тогда не бросила меня? Кем бы я была теперь? Какой бы была?.. Может, такой, как она. Принимала бы жизнь такой, какая она есть, не особо задумываясь над ней. А что мне дала моя рефлексия? Семьи нет, да и Нобелевки я не получила. Да и вообще, разве только для этого становятся писателями? Писателем становятся для того, чтобы страдать. А вот тут я всегда в первых рядах. То есть все в порядке. Впереди есть еще перспектива…

Агата вернула мне книгу. Когда я ее спросила, понравилось ли ей, она только кивнула. Быть может, не хотела разговаривать на эту тему при свидетелях. Спустя две недели после этого мы одевались после душа в предбаннике. Она натянула штаны от нашей тюремной униформы и, голая до пояса, сушила волосы полотенцем. Вдруг Агата повернулась ко мне, и я увидела ее чудовищных размеров груди с расплывшимися сосками, они были все в растяжках и красных прожилках.

– У меня все Наталья не выходит из головы, – сказала Агата.

– Натали, – поправила я.

Она будто не слышала.

– Как это люди умеют так писать, что все прямо видишь… И этот дом, и сад… и Наталью… У меня перед глазами стоят ее глаза, волосы… Погубили ее! Погубили!

В какой-то момент я решила, что Агата спятила – глаза у нее сделались совершенно ненормальные.

– Она была красивая. Красивая! – чуть ли не с болью в голосе выкрикнула она, а потом, резко отвернувшись от меня, поспешно стала натягивать робу. Сокамерница стеснялась собственного вида и хотела поскорей прикрыть от меня свое грузное, бесформенное тело, а может, от себя.

Эдвард остался без нее… Когда он приходил на Мальчевского из своей опустевшей квартиры, нам было труднее общаться, чем когда она была жива. Молчание между нами становилось многозначительным. Полагаю, он думал, что я хочу переехать обратно к нему. А о чем он думал на самом деле?.. Как-то Эдвард позвонил мне из редакции.

– Может, сходим в кино? – спросил он.

Первый раз после ее смерти мы оказались в такой близости друг от друга. Я ощущала его локоть на подлокотнике кресла и боялась пошевелиться, даже вздохнуть поглубже. Потому что прислонись я к нему плечом посильнее или отстранись – он мог бы это неправильно истолковать. Я почти не видела, что происходило на экране, сидела, не меняя положения, и только когда зажегся свет, ощутила, как затекла моя шея. Он проводил меня до дома, до самых дверей. Мы простились у подъезда. Поднимаясь по лестнице, я корила себя за то, что не пригласила его наверх – не была уверена, хочет ли он этого сам. По-моему, он не хотел. Мы оба этого не хотели, и оба боялись говорить об этом вслух. В наши отношения вкралась какая-то натянутость, такого не было никогда. Совершенно случайно я узнала, что он ездит на кладбище. Как всегда, от его секретарши. Позвонила, а она мне сказала, куда он поехал.

– Покупает цветы в цветочном магазине напротив и ездит туда каждый день. В редакцию уже не возвращается.

Да ведь там только тело, подумала я. А она и была только телом. Ничего удивительного, что он не может с ним расстаться. Все вдруг представилось мне в таком жалком свете. Эти наши отношения, длившиеся столько лет. Какое место в этом треугольнике занимала я? Какая роль отводилась мне? «Маркизы», – подсказал мне внутренний голос. «Я хотела их разлучить». – «И тебе это удалось…» – «Нет, это не я, а судьба их разлучила», – пыталась я защититься.

«Не все ли равно кто, – продолжал голос, – не будем мелочиться…»

Когда Аферистка номер два подошла ко мне сегодня в читальне, я вдруг почувствовала к ней что-то вроде неприязни. Несмотря на то что она носит вещи свободного покроя, ее интересное положение сильно бросается в глаза.

Интересное положение… Хорошее определение – внешне она изменилась до неузнаваемости. Это уже не та точеная девушка с простодушным личиком, на котором особенно выделялись удивленные глаза с хитрецой на дне. Теперь я заметила в них выражение, которое затруднилась бы определить. Страх? Она боится будущего своего материнства?

Если она ко мне шла с этим, то выбрала не лучшего собеседника.

– Хочешь почитать что-нибудь? – спросила я.

На ее лице появилась беспомощная улыбка.

– Не знаю… С окончания школы я книжек в руки не брала… А теперь, может, что-нибудь бы и почитала… Чтоб потом детеныш не сказал, что у него глупая мамка.

Детеныш… Так обычно называют малышей у животных. Это еще больше настроило меня против нее. Ее биологизм был мне противен, ужасал меня. То, что теперь с ней происходило, было мне чуждо. Погрузневшая фигура, слегка припухшее лицо, землистая кожа. Под глазами синие круги.

– Коль у тебя нет потребности в чтении, то и не читай, – сухо сказала я.

– Не то чтобы нет потребности… а почему чтение так важно? – Она смотрела на меня глазами беременной самки. Не в силах вынести этот взгляд, я потупила глаза.

– Не для всех оно важно. – Я все еще пыталась скрыть от нее свою неприязнь. – Много таких, которые ни одной книжки в своей жизни не прочли, и ничего, живут себе.

– Но это, наверное, стыдно? Все умные люди много читают. Зачем?

– Чтение – это как бы разговор с самим собой… со своей душой… подтверждение того, что она у тебя есть…

Маска с Любовницей выходят на свободу вместе. Их вместе арестовали, они вместе спали на одних нарах и вот теперь выходят, тоже вместе. Они устроили что-то вроде прощальной вечеринки – скупили все запасы из импровизированного магазинчика Агаты и Аферистки номер один. Мы вместе уселись вокруг стола, каждый со своей железной кружкой. Прием получился не без шика – соленые палочки, орешки, даже миндаль, и все это под наш тюремный аперитивчик – разбавленный водой спирт.

– Держи фасон, девчата, не опозорьте нас там, на воле, – сказала Агата. – И чтоб я вас тут больше не видела!

– По доброй воле мы сюда точно не сунемся, – хохотнула Маска, а Любовница хихикнула вслед за ней.

К сожалению, мне так и не представилось больше возможности поговорить с ней наедине – Маска глаз с нее не спускала. А мне хотелось убедить ее начать самостоятельную жизнь, на свой страх и риск. Не могла же она всю жизнь оставаться лишь тенью своей подружки, как будто ее самой вовсе нет. Я порадовалась про себя, когда она пришла за моей книжкой, но на следующий день вдруг вернула ее. На мой вопрос – что, не понравилось? – она ответила, что не любит отдельных рассказов, а предпочитает длинные произведения. Но потом раскололась и, взяв с меня клятву не говорить об этом Маске, призналась, что та велела ей немедленно отнести книгу назад. Я было подумала, не поговорить ли мне с Маской, но потом отказалась от этой мысли. Меня могли неправильно понять, впрочем, в мои обязанности не входило наставлять на путь истинный целый мир, достаточно было моей попытки очеловечить Агату. Это имело чуть ли не библейский смысл – она стала первой, кто бросил в меня камень, едва я появилась здесь, и камень тот ранил меня довольно ощутимо. А я вышла к ней навстречу с хлебом-солью, то есть, другими словами, с Буниным, но что-то не заметила в ней никаких изменений в лучшую сторону.