Супружеские игры

– Вы-то еще молодая, пани Дарья, – сказала она. – Почему бы не потанцевать на карнавале? Траур, наверно, у вас уже кончился?

Мой траур не закончится никогда. Если уж на то пошло, я носила его еще задолго до тогодня. Но фактически ей не откажешь в правоте.

В нашей камере появилась новенькая. Она молода и выглядит напуганной. Маска и Любовница пытаются заговаривать с ней, но девушка отвечает односложно – «да», «нет». Работу ей определили на территории тюрьмы Как и мне, ей не разрешается выходить за ворота, значит, у нее большой срок. По меньшей мере – несколько лет. Интересно – за что? Она приятной наружности, лицо симпатичное, но простое, такие лица встречаются на каждом шагу. И явно не относится к числу сотрудниц Института литературы, то есть к научной интеллигенции. Она вполне могла бы быть секретаршей с пассивным знанием иностранного языка. Например, такой, которая была когда-то у Эдварда и каждую минуту врывалась к нему в кабинет с текстом черновика его очередного письма:

– Пан доцент, а тут написано brakeили breke?

–  Braeke, пани Анна, – в первый раз спокойно отвечал Эдвард, но когда она появлялась в десятый раз, уже почти орал: — Today,черт вас побери!

Она бы могла быть кем-то вроде такой секретарши, но никак не сотрудницей Академии наук. На лицах людей из мира науки, даже еще не старых, всегда отражается мыслительный процесс. Они сидят и думают, что имел в виду тот или иной великий поэт, когда написал то-то и то-то. Уже всех давно перестало волновать, что сказано тем или иным гением, а тем более сам гений, а они все сидят и размышляют. Во всяком случае, так мне описывал своих коллег Эдвард, хоть и не без доли самоиронии – он ведь тоже занимался давно поблекшими свитками.

– Покажи мне хотя бы одно современное великое произведение литературы, – говаривал он. – Тогда я им займусь. А пока для меня польская литература кончается на Гомбровиче.

– А я? Ты же сам когда-то восклицал: «Вы сами-то понимаете, в чем прелесть вашего рассказа?»

– Это факт. Ты из головы у меня не выходишь.

– Вот уж нет, у тебя в голове только Гомбрович.

– Ну не только у меня, а у всего института.

– Так, может, вам лучше переехать в Аргентину, – не без ехидства предложила я. – Для нас, работников пера, это стало бы большим облегчением, как если бы туда вывезли гильотину.

Но такие беседы имели место в те времена, когда отношения между нами были еще не такими напряженными.

Иза кое-что рассказала мне о нашей новенькой. Оказывается, я ее недооценила, это была аферистка высшей пробы. Она основала фиктивное бюро путешествий и выудила у наивных клиентов свыше двух миллиардов злотых. А деньги на это бюро достала с помощью более мелких афер: собирала пожертвования для детей-сирот, не брезговала даже мелкими услугами – предлагала обить двери или стены. Разумеется, все сборы шли в ее собственный карман. В результате она арендовала помещение, закупила факсы, наняла нескольких сотрудников и развернула деятельность на всю катушку Насколько же изворотливой надо быть, чтобы никто из персонала так до конца и не сообразил, что они работают в несуществующем учреждении, а факсы она отправляет на деревню дедушке.

Я назвала ее Аферисткой. Как только Аферистка освоилась в новой обстановке, ее неразговорчивость как рукой сняло. Теперь прямо с порога камеры она начинает трещать как заведенная и составляет нешуточную конкуренцию телевизору Маски, умудряясь даже перекрикивать его. Самое плохое, что она взъелась на меня и всячески пытается внушить, что на самом деле существует нечто вроде реинкарнации. Она свято в это верит. Существует некое божество, божественная энергия, а мы все являемся частицами этой энергии. Во всех нас заключается божественность, только мы об этом не знаем.

– Но если вы такая верующая, – не выдержала я, – то почему здесь-то оказались?

Аферистка, презрительно выпятив нижнюю губу, сказала:

– Я живу в соответствии с заповедями и слабых не обижаю…

– А как быть с клиентами этого вашего бюро?

– Кому хватает на заграничные путешествия, тот уже не беден и не слаб, – возразила она. – Самый большой грех – лишить жизни другого человека, тогда в своих перевоплощениях вы опускаетесь на несколько ступеней вниз, до уровня растения…

Самый большой грех – убить другого человека… я могла бы сказать, что стреляла в своего мужа, потому что он убивал мою душу… Или потому, что не умел сохранить чувство меры в нашей игре…

Незадолго до того, как в камере погасили свет, к нам заглянула Иза. Все уже лежали по своим нарам, когда отворилась дверь и вошла она. Никто из нас не произнес ни слова, мы все смотрели на нее.

Она показалась мне слегка смущенной. Стояла, озираясь по сторонам.

– Пани Воспитательница к нам с инспекцией? – осторожно начала Маска.

– Пришла посмотреть, как вам тут живется, – произнесла она.

А я знала, что она пришла ко мне, хотя даже ни разу не взглянула в мою сторону.

Мне видна была сверху ее макушка. Она стояла прямо под лампочкой, и свет отражался в ее волосах.

После ее ухода долгое время стояла тишина.

– Мать честная, – восхищенно отозвалась одна из нас. – Где бы записать, какая честь нам оказана. Сама Иза собственной персоной к нам пожаловала!

– Идеал спустился с небес! – засмеялась другая.

– Да кто она такая! Можно подумать, у нее – поперек, а не как у всех.

– Соображаешь, с кем равняться вздумала! Бесстыдница!

– А я что, равняюсь, что ли? Само собой, Иза – это Иза.

– Катька – это Катька, – только смеялся в ответ Эдвард, когда я заговаривала с ним о дочке хозяев.

Мы не первое лето приезжали к ним в каникулы. И вдруг я стала замечать, что девочка начала бросать на него томные взгляды.

– Не дай бог тебе огорчить этих людей, – предостерегла я его.

Когда-то это была худенькая девчушка, которая ходила со мной по грибы – Эдварда трудно было вытащить на прогулку в лес. Чуть ли не с самого первого дня нашего приезда он как плюхался в кресло на веранде, так и сидел, обложившись книгами, все дни напролет. Он оккупировал веранду, не обращая внимания на то, шел ли дождь или светило солнце.

Мне нравилось ходить на прогулки с Катей. Она была впечатлительным ребенком, наделенным богатой фантазией. Бродя с ней по лесу и наблюдая взрывы детской радости, когда она находила затаившийся во мху крепкий боровичок, я про себя жалела, что Катя не моя дочь, вернее, не наша… Разумеется, с условием, что это был бы уже готовенький, выращенный кем-то ребенок… Потом, будучи уже школьницей, Катя предпочитала общество Эдварда. Она оставалась с ним на веранде, а я тем временем в одиночестве отправлялась в лес. По выражению его лица я видела, что особой радости ему это не доставляло. Он даже ворчал по этому поводу. Но внезапно ворчание прекратилось. Как ножом отрезало. Меня это здорово озадачило, и я начала присматриваться к ним, к их внезапному сближению. Не укрылось это и от внимания матери девочки.

– Пан доцент прямо заклинатель змей, – сказала она. – Нашу Катю совсем околдовал.

Прошло еще несколько лет, мы потеряли из виду нашу лесную нимфу. В один прекрасный день мы сидим у телевизора, смотрим «Три сестры» Чехова (дипломный спектакль Театральной школы получился настолько удачным, что его решили пустить в эфир), и кого же мы видим в роли младшей сестры – нашу Катьку. Она играла Ирину. И как играла! В какой-то момент Эдвард даже сказал:

– Слушай, а тебе не кажется, что спектакль стоило назвать «Младшая сестра»? Катька всех затмевает.

В немом восторге я сидела, уставившись в экран.

– Вот не знала, что наша Катька поступила в Театральную школу, – воскликнула я.

– Я знал, – бросил Эдвард.

Не скрывая изумления, я глянула на него:

– Мог бы и мне об этом сообщить.

Эдвард сделал неопределенный жест рукой: