Страница 11 из 20
С Павликом я поддерживаю связь до сих пор, по моему приглашению он два раза был вместе со своей семьей у меня в гостях, но на этом, собственно, и все. Получилось, что, заставив уехать из страны, у меня не только отобрали право быть его отцом, но и право стать дедом для двух его дочурок. Я для них странный субъект, пресловутый богатый американский дядюшка, эксцентричный чудак, терпеть общество которого можно лишь в обмен на щедрые подношения с моей стороны.
Мне было наплевать, что после так называемого поворота к демократии (когда власть, выпавшую из рук дряхлых партократов, подхватили зубастые олигархи, а чуть позднее – нахрапистые силовики) мои книги снова печатают в России, что меня провозгласили «голосом нации» и «ведущим русскоязычным писателем», что мне вручили премию «Триумф» за мой роман «Радужная оболочка» и Букера за сборник рассказов «Гелитополь». Я бы отдал все на свете, вкупе с Нобелевской премией и прилагающимся к ней чеком на миллион долларов, лишь бы Павлик стал мне родным. Но тщетным мечтаниям не суждено было исполниться...
Поэтому-то я, хоть и наезжал раза три-четыре в год в Москву, подолгу там не задерживался: переговоры с тамошними издателями вел мой литературный агент, в тусовках и книжных ярмарках я принимал участие только в исключительных случаях, а если что и требовало моего присутствия, так это экранизация моей некогда запрещенной в Союзе трилогии «Любовь в Москве и смерть в Париже» о судьбах русской интеллигенции с дореволюционных времен до сегодняшнего дня или получение очередной правительственной награды из рук президента в Кремле. Странно, раньше меня называли ренегатом и поливали грязью, сейчас же титуловали гением пера и обласкивали. И то и другое было в одинаковой степени неприятно и мерзко.
Зато на торжественном кремлевском банкете можно было встретить старых знакомых, к примеру, Сергея Константиновича Долинина, генерала ФСБ в отставке. Тридцать с лишним лет назад он, в ту пору еще майор Пятого Главного управления КГБ, умело допрашивал меня, писателя-бунтаря, и склонял к написанию идеологически правильных произведений, стращая в случае неповиновения заключением в психушку или осуждением по статье «тунеядство» и «растление малолетних».
Теперь же Долинин был полномочным и чрезвычайным представителем президента в Северо-Западном федеральном округе, следил за выполнением норм Конституции и буквы закона. Под водочку мы с ним разговорились, вспомнили былые времена, посетовали на падение нравов в современной российской литературе, покритиковали империалистические тенденции во внешней политике белодомовской администрации и сошлись во мнении, что раньше, во времена цензуры и подавления свободы слова, истинному творцу жилось лучше: не было вареной колбасы и возможности пропихнуть в издательство свои опусы, но было неисчерпаемое вдохновение и стремление творить. Так я, сам того не желая, оказался внесенным в списки Общественной палаты при президенте, призванной решать морально-социальные вопросы и выдавать общее направление в культуре. Правда, я появился всего на одном заседании, живо напомнившем мне бюрократические бдения эпохи переразвитого брежневизма, после чего перестал посещать этот цирк шапито и в новый состав Общественной палаты, к счастью, включен не был – наверху не понравилось мое несерьезное отношение к серьезному вообще-то делу.
Так я и колесил по миру: бывал в Москве и Петербурге, заглядывая изредка в российскую глубинку, посещая страны ближнего зарубежья, запирался на своей вилле в Биаррице, где писалось лучше всего (панорамное окно во всю стену на втором этаже выходит на скалы, под которыми бушуют волны Бискайского залива), путешествовал по Южной Америке или Океании, собирая впечатления и обдумывая сюжеты новых книг и возвращаясь постоянно на свою новую родину – в Америку. Особым решением того же Президиума Верховного Совета, который когда-то отобрал у меня право именоваться советским человеком, мне вернули гражданство России, так что я курсировал между двумя мирами, вернее, между двумя империями, римско-атлантической и византийско-сибирской, и, с каждым разом находя все больше отличий, убеждался в том, что они очень похожи.
О причинах, приведших к моему выдворению из Союза, можно прочитать в номере «Правды» за 8 сентября 1975 года или (если кто не доверяет советской прессе) в многочисленных европейских и американских газетах, вышедших осенью того же года. Как сказал мне на том кремлевском банкете уже малость захмелевший генерал в отставке Долинин: «Ты, Василий Петрович, писал не то, что надо. Вернее, может, и то, что надо, но не тогда, когда надо. Впрочем, напиши ты сейчас то, что писал раньше, это окажется никому не нужным. Так что, выходит, ты писал и то, что надо, и тогда, когда надо, просто читали не те, кому надо. Ну, сам понимаешь, времена были другие...»
«Неужели?» – только и спросил я тогда, но решил не вступать с генералом в отставке в идеологический спор. Собственно, мне ли жаловаться на жизнь? Из, в общем-то, малоизвестного писателя, но не без таланта, по причине выдворения из СССР и лишения гражданства в течение всего нескольких часов стал «маститым литератором» и «гениальным прозаиком». В СССР я был игрушкой коммунистических бонз, на Западе – капиталистических кланов. Из меня старательно делали второго Солженицына, хотя куда мне, Ваське Баскакову с Арбата, до небожителя Александра Исаевича. Но ведь получилось: и книги мои стали выходить по всему миру, и называли меня «русским Гарсиа Маркесом» и «московским Умберто Эко», а в 1983 году даже премию дали, и не какую-нибудь, а Нобелевскую. Я сначала думал отказаться, следуя примеру Сартра. Но потом вспомнил вопрос, который французский экзистенциалист адресовал Нобелевскому комитету («Можно ли отказаться от премии, а миллион долларов все же получить?»), и полученный им ответ («Нет!»), поэтому отбил в Стокгольм благодарственную телеграмму и стал готовить фрак подходящего размера.
Премия была мне вручена за роман-антиутопию «Саргассово море», который, как решили шведские академики, «насквозь пронизан стремлением автора подчеркнуть необходимость стремления человека к вековечному добру и свободе, не подвластной диктатурам и тоталитарным режимам». Я хотел было заявить в своей нобелевской речи об истинных причинах, заставивших Кремль выбросить меня из страны в двадцать четыре часа, но потом передумал: к чему ворошить прошлое? К тому же мне ведь теперь следовало корчить из себя великого литератора. Да уж, что за судьбина!
А причина была обыкновенная. Более того – банальная, если не сказать – тривиальная. Афоризм «шерше ля фам» все еще в ходу, а в моем случае он полностью отражает действительность. Кстати, не такой уж я был борец с режимом, чтобы меня высылать из страны, имелось в то время много людей гораздо более отчаянных и идейных. Да и столичный андеграунд был для меня всего лишь сценой для самовыражения, я вовсе не думал своими романами низвергать общественный строй или призывать к сексуально-буржуазной революции, как потом шептались, – политика меня тогда не очень-то занимала. А вот дочь одного политика...
Что уж тут таить: Галина Леонидовна, с которой я познакомился на одной развеселой вечеринке, положила на меня глаз. Ну разве я мог отказать дочери Генерального секретаря ЦК КПСС? А она потом заявила мне, что-де влюбилась, и пожелала развестись со своим тогдашним супругом и сделать таковым (то есть новым супругом) меня, Васечку Баскакова. Я уже подумал о том, как мне повезло и что родители мои из коммуналки наконец переселятся в отдельную квартиру на Кутузовском, но не тут-то было. Наш weekend в Гаграх закончился бесславно: в гостиничный номер ввалились дюжие гэбэшники и почтительно увели плачущую Галю. Не знаю, что уж там себе вообразил ее всесильный папаша или люди из его окружения, но, опасаясь, что скандал может всколыхнуть общественность, они решили выбросить меня вон из Союза, обвинив черт знает в чем. А жену с ребенком оставили. Намекнули: если буду болтать о своей связи с Галиной Леонидовной, то Нине и Павлику не поздоровится. Расчет был верный, и я, оказавшись на Западе, не проговорился о том, что мне было известно, хотя там ко мне так и ластились агенты разнообразных спецслужб, желая узнать правду «о романе с дочерью Генсека».