Степь в крови

– Не удивительно ли, что и мы оказались на гребне этой войны?

– С нами другое, – Минин сошел с крыльца. – Прогуляемся? Мы здесь случайные гости. Для них – для Ленина, для Шкуро – это родная стихия, а для нас – кошмарный сон, вынуждающий напрягать последние силы и выживать. Что будет завтра? Ты думал о смерти? Я часто думал. Представлял, как меня будут отпевать, как будут плакать, как над моей головой поставят крест… Уже почти рассвет. И с первым лучом солнца мы пойдем в обреченную атаку на матросские редуты, на пулеметы и броневики. У нас нет артиллерии, у нас едва полторы тысячи шашек, полторы тысячи израненных, изможденных людей. А против – огромный, вооруженный до зубов город. И наша сила, и наша слабость в том, что бежать некуда. Если мы не победим сегодня, то попытаем счастье еще раз, возможно еще. Но на этом все. После нас разобьют и будут поодиночке вылавливать в лесах и резать кожу на постромки. И кто тогда станет отпевать тебя, кто поставит крест? Разденут, ограбят, бросят в канаву… – Минин оборвал себя на полуслове и замолчал.

Ветер рвал кроны дубов. Лес стонал. За частоколом лаяла, надрывно срываясь на хрип, собака. Кто-то окликал ее, но крик и лай относило ветром в сторону.

– Дима, ты умный человек, умный и отважный. Я не хочу огорчать тебя, не хочу лишать уверенности в том, что мы делаем благо. Отнюдь. Я верю в благородство твоих мыслей, – Минин с силой сжал плечо Зетлинга. – Но этот мир пропал. Уже никогда не будет нашей старой России, нам не вернуть того, за что мы бьемся. Всей нашей крови не хватит искупить ее грехи. Уже нет тех людей и тех убеждений. Мы зажились в старом добром веке балов, офицерских собраний, дуэлей и анархических кружков. Но этого больше никогда не будет. Вокруг нас что-то кошмарно, вдруг, переменилось. Словно бурей смело отжившую свое листву. И мы стоим голые, холодные. Мы спасаем народ, сжигая дотла деревни. Борясь со злом, мы несем лицемерие. Вокруг нас пустота, степь, пожухлая, выгоревшая степь, без людей и зверья, без корма, открытая всем ветрам и лютому холоду. Эта степь сожрет нас, впитает наши кости и будет стоять многие столетия, глухая и самодовольная!

Лай раздался совсем близко. Из-за ограды появился человек с винтовкой и факелом.

– Эй, кто там?!

– Свои. Вышли погулять, – ответил Зетлинг.

– И чего неймется? Шли бы в дом. Буря.

Ударил сильный порыв ветра, и землю осыпало градом. Льдинки зацокали о брусчатку. Калитка в ограде захлопнулась, и лай стал удаляться.

– Степь, говоришь, – Зетлинг надвинул фуражку ниже на лоб и скрестил руки на груди, ежась от холода и ветра, – в таком случае ледяная степь. Хоть я здесь изрядно привык к комфорту, живу в гостинице для комиссаров, хожу с мандатом Реввоенсовета. Чем не жизнь?

– Расслабился? Вот и арестовали Самсонова, и Петревского расстреляли, – Минин скривил губы. В глубине души он винил Зетлинга в гибели Петревского. – Но не век же пропадать почем зря в тепле и роскоши?! Уж скоро рассвет, так может, тряхнем стариной?

– В смысле?

– С шашкой на буланом коне да на пулеметы, как смотришь? Или остыл, боишься?

– Конечно, нет. С радостью!

– Вот так! Узнаю старого боевого штабс-капитана! Полковник Шрам? Ведь так тебя добровольцы прозвали?

– Да, было дело…

– В таком случае завтра наш полковник ворвется в Воронеж и учинит добрую расправу!

Глава десятая, в которой сбрасываются путы

Буря прошла. Через разорванную завесу туч солнце осветило землю яркими и холодными лучами. Ветер ослаб. Но изредка порывы его поднимали пыль на дорогах и кружили высокую неубранную рожь. Конный корпус Шкуро, совершив обходной маневр по тылам красных, вышел на подступы к Воронежу. Город был укреплен несколькими ярусами окопов. На путях дымил бронепоезд. Четыре броневика затаились среди железнодорожных мастерских. Город охранял гарнизон из частей 8-й армии, отрядов матросов, курсантов, мобилизованных горожан, около пяти тысяч прекрасно вооруженных, сытых, распропагандированных людей. Против них в пригородах, перелесках и ложбинах укрывалась измотанная долгими переходами и боями казачья конница генерала Шкуро.

Штурм Воронежа был авантюрой, и это понимали все. Но также все должны были признавать, что отступать некуда и что Шкуро не отступит.

Гражданская война в России была явлением особенным в своей трагичности и жестокости, быть может, не повторенным. Это была война всех против всех. Бедные воевали с богатыми, солдаты с офицерами, крестьяне с помещиками, пролетарии с буржуазией. Воевали социалисты, державники, интернационалисты, пройдохи и рыцари. Армии возникали мгновенно, покоряли огромные территории и сейчас же исчезали, оставляя после себя гниющие трупы по обочинам разбитых дорог. Линии фронтов передвигались со скоростью невообразимой. Но бунты, перевороты, интриги – все казалось ничтожным в сравнении с гигантской черной тучей голода и тифа, нависшей над Россией. Миллионы безвестных несчастных умирали, не оставляя следа. Люди тупели. Смотреть вдаль стало порочно, думать о завтрашнем дне – глупо.

Это было время, когда все зло и все добро русского народа перемешалось, вскипело и столкнулось. Это было время парадоксов и несообразностей. Храбрость была сродни подлости, и монументом той эпохи должен служить только крест.

И нет ничего удивительного в том, любезный читатель, что оборванный малочисленный отряд мог штурмовать большой укрепленный город. Решимость преобладала над числом. История Гражданской войны полна примеров, когда горстка храбрых гнала толпы потерянных. В смешении людей и идей вера в непобедимость действовала магически, ей покорялись слепо. Но, прозрев, были неумолимы к вчерашним кумирам.

Было 16 сентября 1919 года. Солнце преодолело зенит. Корпус Шкуро занял дальние пригороды Воронежа. Впереди были линии окопов, железнодорожные пути, броневики и разводящий пары бронепоезд. Кавалерия Шкуро сосредоточилась за мастерскими тремя неравными группами. С левого фланга шли донцы, в центре стоял наибольший отряд кубанцев во главе с самим Шкуро. Чуть поодаль, в ложбине, укрылись драгуны Минина, их приберегли на случай отступления или решительного удара.

Рассыпаясь аллюром по пустырям, первыми в атаку пошли донцы. Следом, сливаясь с ними в огромную конную лаву, в бой ринулись кубанцы. Затрещали пулеметы, на бронепоезде дрогнули пушки. Врезаясь грудью в землю, в лаве падали кони, вырываемые залпами, всадники опрокидывались под копыта. Рождая тревожный гул и вздымая огромную тучу пыли, кавалерия преодолела открытое пространство и почти достигла линии окопов. Ружейные залпы перешли в беспорядочную стрельбу. Некоторые солдаты в панике бежали из окопов, но тут же падали замертво, сраженные пулями комиссаров.

Налетев на проволочные заграждения, казаки не растерялись и стали наотмашь рубить их шашками. Первые ряды смешались под градом пуль, но продолжили растаскивать проволоку в стороны, расчищая путь для второй волны.

Почти сплошь сгинув под ураганным огнем красных, донцы расчистили путь к окопам. Началась рукопашная. Из укрытия за насыпью с винтовками наперевес бежали большевистские резервы. Вырывая из строя своих и чужих, по толпе в упор били броневики. И в этот момент величайшего ожесточения в схватку ворвались кубанцы во главе со Шкуро. Не рубя, не коля и не стреляя, конная лава одной могучей энергией своего движения смела все бьющееся и суетящееся в окопах и откатила бой до самой насыпи. Вокруг брошенных броневиков началась резня. Бросая оружие, рядовые красноармейцы бежали в тыл, их настигали и на скаку снимали головы с плеч. Боеспособные части красных, матросы и курсанты, отступали за реку.

Минин повел свой отряд в бой. Почти не встречая сопротивления, он прорвался к мостам, но прогремел взрыв, содрогнувший землю, а за ним еще три или четыре подряд. Слившись в могучий гул, взрывы разрушили мосты через Воронеж и опрокинули надежды на быстрый успех. Ценой огромных потерь в руках Шкуро оказалась лишь малая часть города по правому берегу реки. Черные и рваные остовы мостов высились над рекой в наступающей темноте.