Степь в крови

Гутарев густо покраснел и издал глухой стон, своим испугом прервав рассказ Платона Ивановича.

– Что с вами? Вам нехорошо?

– Граф, что случилось?

– Нет… так, – Алексей Алексеевич взял себя в руки и жестом постарался успокоить взволновавшихся дам. – А как выглядел этот самоубийца, это был офицер? – Гутареву стало нехорошо от мысли, что Зетлинг мог погибнуть.

– Нет, его личность неизвестна. Я слышал, будто он был в военной форме, но без погон и документов. Его номер обыскали, но ровным счетом ничего не нашли. Мне сам помощник следователя давеча рассказывал. Теперь следствие в тупике.

У графа отлегло от сердца. Завтрак завершался. Платон Иванович уехал по службе, а хозяева, видя недоброе расположение духа своего постояльца, отпустили его, позволив не дожидаться чая. Граф откланялся и ушел в свою половину. Окно в его кабинете было раскрыто, а на письменном столе лежал конверт нежно-голубого цвета. Граф больно прикусил губу и остановился в задумчивости. Ему было страшно читать письмо. Сейчас он предпочитал просто исчезнуть, ничего не зная больше и не оставляя за собой следов. Он уже хотел выйти вон, но все же собрался с духом и разорвал конверт. Внутри была пасхальная открытка, на обратной стороне которой под надписью «Христос воскресе!» знакомым графу почерком Зетлинга было написано:

«Милейший граф, Ваше дело решено и, к счастью, в Вашу пользу. Но оставаться в городе Вам и Вашим друзьям более нельзя. Я не осмеливаюсь рекомендовать Вам ехать в Одессу, но рассчитываю, что Вы покинете Новочеркасск, а лучше Россию. Обезопасьте своих друзей от дальнейших попыток вершить правый суд, в другой раз последствия для них будут плачевными. Низкий поклон. Всегда ваш Дмитрий Родионович».

Ниже женским почерком была сделана приписка:

«Добрый граф! Прошу Вас послушаться совета моего супруга и оставить эти опасные и вредные забавы. По моему мнению, которое, разумеется, Вас ни к чему не обязывает, Вам предпочтительнее отправиться за границу. Такое решение предполагает существенные затраты, и если Вы не в состоянии нести их, то обращайтесь ко мне. Буду рада повидаться с Вами перед отъездом. Ваша Мария Александровна».

Граф Алексей Алексеевич Гутарев обладал очень ценной в крайних ситуациях чертой характера – он умел смирять себя и подчиняться. Прочитав письмо, граф ни на секунду не усомнился в необходимости досконально исполнить содержащиеся в нем указания. Да и, признаться, Париж, с его исполненными светского веселья вечерами и тихими летними ночами, был графу несравненно милее затхлого мещанского духа Новочеркасска. Граф мнил себя патриотом, но и с этой, таящей, на первый взгляд, опасности, точки зрения все было сообразно приличиям. Он полагал, что сделал для России все, что было в его скромных силах, и отныне за ненадобностью мог быть свободен от тяжких обязанностей. Денег у графа было довольно, Никанор Иванович никогда не скупился на помощь делу освобождения от узурпаторов…

Граф глубоко и облегченно вздохнул, сложил руки за голову и откинулся на спинку коренастого пружинистого дивана. Отдохновение его прервал стук в дверь. В комнату, не дожидаясь позволения, вошла Аня. Она была румяна от стыда и собственной, кажущейся ей нескромной, отваги.

– Алексей Алексеевич, я прошу прощения, что отрываю вас от занятий, – она заглянула в глаза Гутареву, точно пытаясь распознать, поймет он ее или же разгневается, пристыдит и выгонит. Но больше всего она боялась позора и того, что он выдаст ее намерения родителям. И тогда она, ей так казалось, окончательно погибнет. – Я пришла к вам говорить начистоту и не таясь. Я уже хорошо вас знаю и вижу, когда что-то происходит. Сегодня так и случилось. Не оправдывайтесь, вы знаете, что я права. Я пришла просить вас взять меня с собой, ведь вы уезжаете? – она говорила так, будто пыталась вкрадчивостью тона убедить саму себя. – Я пойду с вами, как вы скажете. Я оставлю все, мне это безразлично! – выпалила она и, вся красная, замолчала.

Для Гутарева не были тайной симпатии этой милой улыбчивой девицы. Но сейчас в его слишком занятой и от того слепой ум пришло понимание очень важного – его любили. И самым главным, шокирующим была не Аня, она была ему безразлична. Графа удивила мысль, что его вообще можно было любить. В его жизни такое произошло впервые. И тотчас исчезли его давние и ущербные грезы о Марии Александровне, которую он втайне боготворил и ненавидел одновременно, пропала его брезгливость к Зетлингу. Гутарев мгновенно и совершенно покорился нахлынувшему чувству, смеси гордости за себя, похоти и очарования этой юной и отчаянной девушкой.

На лице графа слишком ярко отразилась вся происшедшая духовная работа, и, испуганная этой тенью перемен, Аня почти разочаровалась в своем поступке. Она давно подозревала графа в чем-то таинственном, благородном и противозаконном. Ее молодой и порывистой душе претило общество до пошлости прозаичных офицеров, купцов, подрядчиков и чиновников. Аня жаждала любви настоящего человека. А потому как она никогда в своей жизни не видела смерти, то и героизм ее был уродлив и бессмысленно жесток.

– Прочитай, – Гутарев подал Ане записку, полученную от Зетлинга.

Аня дрожащей рукой взяла бумагу и села на край стула. Она быстро пробежала глазами по строкам, не поняв вполне, перечитала и подняла на графа испуганные глаза.

– Вам нужно бежать, немедленно! Я не оставлю вас, клянусь! Что бы ни было… Боже, это так опасно!

– Я полагал, стоит обождать, осмотреться…

– О чем вы?! Ваша жизнь… – она запнулась, подбирая нужное слово, – ей грозит опасность. А вы так благородны и даже не помышляете о бегстве! Но поймите, что это бесстыдно с вашей стороны, ведь ради меня и всего вашего дела…

– Ах, Аня, мое дело пустое, я проиграл. И теперь единственное, что могу сделать доброго, – бежать, бежать без оглядки!

Граф Гутарев был мягкой, доверчивой натурой. Испытания покрыли нежную субстанцию его души грубой коркой, наростами цинизма и жестокости. Но в остальном он оставался доверчивым и падким до лести.

– Как вы наивны, и как вы рискуете собой! Подумайте о людях, любящих вас.

– Верно, я обязан предупредить своих друзей. Глядите, уже близится к часу. В половине второго у меня назначена встреча с юношей и девушкой, моими товарищами. Не рассчитывал я, что приду к ним с такими вестями. Но, видно, так должно.

Граф в волнении встал и, скрестив руки на груди, подошел к окну.

Увиденное им сковало движения и отозвалось болезненным ударом в груди. В тот самый момент, когда граф в душевном порыве подошел к окну, в сад через калитку с переулка входил мужчина. Алексей Алексеевич узнал в нем помощника Никанора Ивановича, Степана. Гость, несмотря на теплую солнечную погоду, был в шинели с поднятым воротником и низко надвинутой фуражке. Проникнув за ограду, Степан огляделся и, раздвигая рукой ветви яблонь, нависшие над вымощенною речными камнями тропинкою, направился ко входу в половину графа.

Алексей Алексеевич оглянулся и, не то желая успокоить подошедшую к окну и взволнованную появлением незнакомца Аню, не то инстинктивно защищаясь от надвигающейся угрозы, неловко взмахнул рукой и опрометью бросился в спальню. Алексей Алексеевич вспомнил, что дверь во флигель предусмотрительно заперта изнутри и Степану понадобится некоторое время, чтобы попасть в дом. Граф накинул пиджак, выдвинул верхний ящик стола и, роняя бумаги и деньги, сгреб паспорта, наган и вообще что попалось под руку и вместилось в легкий саквояж. Собрав рассыпавшееся по полу, он встал с корточек и увидел в дверном проеме Аню с большими и полными отчаяния глазами. Она стояла, держась тонкими руками за стену, и решалась что-то сказать.

– Я с тобой, – наконец, теряясь от испуга, проронила она. – Я с тобой, – уже уверенно повторила Аня, взяла графа за руку и повлекла вон. – Нужно бежать, оставь это, мама все передаст.

Степан узнал о гибели хозяина слишком поздно. Он жил за городом, в одной из близлежащих слобод. И когда Никанор Иванович не вернулся вечером прошедшего дня, Степан обеспокоился, но, зная гордый нрав своего хозяина, не подумал дурного. Утром пришла весть. Рассыльный мальчишка, которого содержал Никанор Иванович, прибежал на хутор с рассветом, ошалелый, трясясь от холода, сырости и страха.