Тайные тропы

Кибиц, хрипловатый голос которого раздался из другой комнаты, вышел не сразу. Когда он появился, Ожогин и Грязнов едва не поморщились. Кибиц имел странный вид: большая голова, совершенно лысая, покрытая густой сеткой синих склеротических жилок; глаза в глубоких впадинах, как два зверька, настороженные, колючие; нос хищной птицы и одно ухо — левое ниже правого. Сам Кибиц весь узкий, плоский, в серых грубошерстных штанах на подтяжках.

— Не смущайтесь, — успокоил Кибиц и улыбнулся одной стороной лица. — Я тут сам хозяйничаю. Вначале необычно кажется, а потом привыкнете. Проходите сюда.

Вторая комната мало отличалась от первой. На письменном столе такой же хаос, кровать не убрана, одежда висела или валялась на стульях; на подоконнике одного из окон лежали мыло, бритва, осколок зеркала.

Не приглашая вошедших сесть, Кибиц объявил, что занятия по радиоделу начнутся завтра и будут проходить ежедневно, кроме воскресений.

— А теперь, — обратился он к служителю Юргенса, — отведите их к господину Зоргу.

К Зоргу вел отдельный ход, тоже со двора, но с другой стороны дома. Провожающий потянул Ожогина за рукав и подвел к калитке рядом с огромными деревянными воротами.

— Ход с улицы. Там есть звонок. Вам будут открывать. — Он показал рукой, и Ожогин с Грязновым разглядели в темноте фигуру солдата, сидевшего к ним спиной. — На воротах номер пятьдесят два. Днем, не пытайтесь звонить, никто не откроет.

Из глубины дома слышались звуки рояля. На половине Зорга кто-то играл.

«Турецкий марш Моцарта», — отметил про себя Грязнов.

Через минуту к ним вышел высокий, стройный, со спортивной фигурой немец в штатском костюме. Лицо у него было белое, сухощавое, но дышало энергией. Он пригласил гостей в комнату и закрыл дверь, чтобы приглушить звуки музыки.

— Играет моя супруга. Прошу садиться, — сказал он, усаживаясь рядом с Ожогиным. — Вы от господина Кибица?

— Да, если ваш сосед Кибиц, то мы от него, — ответил Ожогин.

Зорг отличался общительностью, любил и умел поговорить. И хотя говорил быстро, много, тем не менее, облекал мысли в краткую, почти лаконичную форму и не повторялся. Он объяснил, что занятия по разведке и топографии будет проводить после уроков Кибица, также ежедневно.

Из второй комнаты неожиданно вышла молодая, стройная немка. Она внимательно посмотрела на гостей, взяла с письменного стола ноты и ушла к себе. Послышались аккорды незнакомого вальса.

Провожая гостей не во двор, а на улицу, Зорг поинтересовался, найдут ли они сами дорогу домой, и когда Ожогин заверил, что найдут, сказал на прощанье:

— Рад иметь дело с культурными людьми. Вы оба прекрасно владеете языком, и, надеюсь, дела у нас пойдут успешно.

Вернувшись домой, Ожогин сейчас же принялся за работу. Развел краску и, устроившись поудобнее на полу, стал писать объявление. Грязнов возился с чаем, изредка поглядывал на товарища и бросал замечания.

— Главное, чтобы четкие буквы были, Никита Родионович, тогда сразу заметят.

Ожогин молчал. Это смущало Грязнова, но он, скрывая свою растерянность, продолжал болтать обо всем, что приходило в голову.

Наконец, Ожогин поднялся с пола и обратился к Грязнову:

— Ну, как выглядит?

Грязнов прочитал вслух:

— «Ищу аккордеон фирмы «Гонер», размер три четверти. С предложением обращаться по адресу: Административная, 126». Замечательно! — одобрил Грязнов. — Вы не случайно решили заняться изготовлением вывесок, — у вас талант.

— Так же, как и ты не случайно решил давать уроки музыки... Я думаю, что пяти объявлений хватит? Вывесим в центре города.

— Конечно. Кто имеет аккордеон, быстро явится.

— Поживем — увидим...

2

День выдался пасмурный. Долго не могло родиться утро — светать начало поздно, солнце не в силах было пробиться сквозь густую серую завесу, окутавшую землю.

Денис Макарович Изволин проснулся от резкой боли в ногах, — одолевал ревматизм. Ощупью отыскав окно, он снял байковое одеяло и глянул на улицу. Город еще тонул в сизой мгле, свинцовое небо низко нависло над домами.

— Так и есть, — со вздохом произнес Денис Макарович, — не зря ноги ломило.

За окном неслышно моросил мелкий осенний дождь-сеянец. Влажные пожелтевшие листья падали на землю без шума. Один заблудший, измокший коричневый лист ударился в стекло, прилип к нему, потом оторвался и скатился вниз. Денис Макарович смотрел на улицу тоскливо, бездумно. Город медленно, нехотя пробуждался. Вот прошла с брезентовой котомочкой Фокеевна, соседка; у нее трое малышей, надо их прокормить, добыть кусок хлеба. Каждое утро видит ее Денис Макарович, торопливо идущую к рынку, согнутую, тощую, с лицом, ничего не выражающим, кроме болезненной усталости, с глазами, горящими неестественным лихорадочным огнем. Денис Макарович никогда не слышал, чтобы Фокеевна что-либо говорила, — все она делала без слов, без шума.

Вот трое нищих — не идут, а тянут ноги. И тоже молча. За ними, как обычно, сзади мальчишка в большой кепке, сползающей на глаза. Мальчик без конца кашляет и плюет на мостовую. Он смотрит в окно и встречается взглядом с Денисом Макаровичем. Сквозь запотевшие от дождя стекла видно исхудавшее маленькое лицо малыша; кажется, оно состоит лишь из больших серых глаз и полуоткрытого рта. Мальчонка долго смотрит на Дениса Макаровича, будто хочет о чем-то его спросить, потом отворачивается и снова начинает кашлять.

Прошли два немецких солдата, видимо, возвращавшиеся с ночного обхода, — поднятые воротники шинелей, нахлобученные фуражки.

Начался обычный день. Все это было так знакомо Денису Макаровичу, что казалось — он ежедневно смотрит одну и ту же кинокартину, начинающуюся утром у этого окна.

Поеживаясь от неприятного холода, царившего в доме, Денис Макарович подошел к печи и начал выгребать золу. С первых дней оккупации печь была приспособлена к топке лузгой. Денис Макарович полил лузгу керосином и чиркнул спичку. Огонь занялся быстро, печь сразу загудела. Почувствовав приятную теплоту, Денис Макарович невольно улыбнулся. Он с минуту наблюдал, как играет пламя в печурке, потом отошел к столу. Надо было бриться. Усы Денис Макарович берег уже сорок лет, изредка лишь подравнивал ножницами, а вот бороду брил старательно через каждые два дня. Сегодня очередная процедура. Он поставил зеркальце, развел мыло...

На постели застонала жена Дениса Макаровича — Пелагея Стратоновна. И к этому привык Изволин — она часто болела во время войны. Организм пожилой женщины ослаб от бесконечных лишений.

Стараясь двигаться как можно тише, Денис Макарович закончил бритье, умылся и надел пальто. Предстояла утренняя прогулка, тоже ставшая традиционной для Дениса Макаровича. Закрыв за собой дверь, он вышел на улицу. Было уже совсем светло. Попрежнему монотонно моросил дождь. Даль улицы была задернута туманом.

Изволин неторопливо шагал, временами останавливаясь на перекрестках, — здесь обычно вывешивались приказы комендатуры, объявления и афиши, и он внимательно просматривал их.

Целые кварталы были разрушены — обгоревшие дома, груды щебня встречались на каждом шагу; и сейчас эти руины, окутанные сизой дымкой, казались особенно мрачными. Обычным своим маршрутом Денис Макарович добрался до центра города. Около большого, окрашенного в коричневый цвет здания комендатуры уже толпился народ. Здесь жители города по приказу коменданта еженедельно проходили регистрацию.

Несмотря на дождь, сегодня народу особенно много: вероятно, объявлена повторная перерегистрация. Не заметив никого из знакомых, Изволин прошел дальше по той же улице. Через четыре дома расположено городское управление, на углу — биржа труда. Пестрят знакомые надписи на русском и немецком языках: «Пасиршейн форцейген!» — «Предъяви пропуск!», «Дурхфарт ферботен!» — «Проезд воспрещен!», «Эйнтрит ферботен!» — «Вход воспрещен!».

Навстречу под конвоем немецких автоматчиков бредет большая группа горожан, среди них несколько женщин и еще совсем молоденькая девушка с бледным лицом. Куда их ведут — неизвестно. Возможно — в тюрьму, возможно — на немецкую каторгу. Сколько таких скорбных шествий видел Денис Макарович — не перечесть! И всегда они оставляют тяжелое чувство, тоску, боль. Сегодня шествие произвело особенно гнетущее впечатление, — было несказанно жаль бредших посреди улицы людей, эту юную девушку. Ее глаза, полные грусти, с отчаянием смотрели на остановившегося Изволина; он отвернулся и зашагал быстрее по грязному тротуару.