Ньюгейтская невеста

Старик вышел, забрав с собой свечу, и они услышали его спотыкающиеся шаги в холле. Даруэнт повернулся к Таунсенду и Джемми.

— Снимите с него наручники, — велел он раннеру.

— Но, милорд...

— Снимите наручники!

Щелкнул замок, и Джемми довольно усмехнулся.

— А теперь выслушайте меня, Джемми. — Даруэнт схватил его за галстук. — Я хочу знать, поняли вы хоть что-нибудь из сказанного этой ночью. Вы верите в ад?

— Понятия не имею. Спросите у попов!

— Предположим, ад существует. Знаете, почему душа Фрэнка Орфорда гниет там? Позвольте объяснить. Не потому, что Фрэнк обманывал бедняг вроде Роли, а потому, что он думал, будто имеет право их обманывать. Вы в состоянии это понять, певчая птичка? Вижу, что нет. Мистер Малберри!

— Да?

— Ответьте как юрист: достаточно ли доказательств, чтобы повесить этого красавчика?

Подобрав валявшуюся в углу белую шляпу, адвокат уселся на стул мертвеца за письменным столом, глядя на стоящую там свечу.

— Даже если бы у нас было больше доказательств, они бы не понадобились, — ответил он. — Во-первых, история в опере. Половина членов боксерского клуба поклянется, что он нанимал их, — подстрекательство к беспорядкам карается смертью. Пятеро свидетелей присягнут, что он пытался убить мистера Луиса, — покушение на убийство карается так же.

— А что вы можете к этому добавить, мистер Таунсенд?

— Ну, милорд, — раннер спрятал наручники в карман и похлопал по нему, — вы, я и ее милость могли бы доказать за десять минут, что он пытался застрелить вас в спину. В Ньюгейте не жалуют тех, кто стреляет в спину друзьям. Ему запустят в голову чем-нибудь тяжелым, прежде чем Лэнгли вздернет его перед Дверью Должников.

Глаза у Джемми забегали.

— Можете убираться. — Даруэнт убрал руку от его галстука. — Я отпускаю вас, потому что вынужден это сделать. Но запомните, если вы хотя бы намекнете на виновность Роли...

— Никогда в жизни, старина! Слово джентльмена!

— Если вы это сделаете, я узнаю. А поскольку закон действует слишком медленно для меня, я загляну к вам однажды ночью. И когда уйду, вас уже не будет в живых.

У Джемми задрожали колени. Угроза закона хотя и внушала страх, казалась слишком отдаленной. К тому же правосудие едва ли посягнуло бы на его драгоценную жизнь. Но Даруэнт — другое дело. Джемми понимал Даруэнта еще меньше, чем Даруэнт — его. Он казался Джемми не человеком, а каким-то монстром, который не дает промаха ни с пистолетом, ни с саблей и всегда держит свое слово. В душе у Джемми что-то треснуло и уже не срослось никогда.

— Буду нем как рыба! — пролепетал он и поспешил к двери, но, вспомнив о своем статусе денди, смочил два пальца во рту и пригладил волосы таким образом, чтобы несколько локонов кокетливо торчало кверху. После этого Джемми помчался к выходу, держа свечу, с такой скоростью, словно за ним гнались.

— Мне говорили, мистер Таунсенд, — обернулся к сыщику Даруэнт, — что у раннеров есть одно превосходное правило. Если доказательство необходимо, представьте его, а если нет... Одним словом, вы меня понимаете. О гонораре можете не беспокоиться.

— Вы не могли выразиться лучше, милорд, — отозвался Таунсенд, довольный благопристойным термином «гонорар», — будь вы самим лордом Малмсбери![128]

— Благодарю вас. Если вы окажете мне честь, посетив меня завтра...

— Я окажу честь себе, — заявил Таунсенд.

Подойдя к двери со свечой, бросающей отблески на его красный жилет, он предъявил наилучшее доказательство своей искренности.

— Я бы сделал это задаром, не будь времена такими трудными, а моя жена такой чертовски требовательной с тех пор, как застукала меня за написанием моих «амуров». Милорд, миледи, я ваш покорный слуга. Доброй ночи.

Очередная свеча исчезла, оставив комнату в еще большем сумраке. Мистер Малберри некоторое время молча сидел за столом, моргая слезящимися от бренди глазками.

— Пожалуй, теперь моя очередь уходить, — проворчал он наконец.

— Перестаньте прикидываться, Берт! — улыбнулся Даруэнт. — Вы отлично знаете, я у вас в неоплатном долгу. Кроме вас, ни один человек в Лондоне не смог бы разгадать эту тайну.

Адвокат что-то буркнул, делая вид, будто безразличен к похвалам.

— Не стану оскорблять вас в вашем теперешнем настроении, предлагая награду, хотя вы заслужили ее и получите, нравится вам это или нет.

— Чтобы купить мое молчание насчет Флетчера, которого следовало бы вздернуть выше Амана?[129]

— Нет. Чтобы защитить старого человека, с которым закон обошелся бы так, как со мной. Вы будете молчать, Берт, по двум причинам. Во-первых, потому, что вы мой друг, а во-вторых, так как вы понимаете, что это справедливо.

Мистер Малберри часто заморгал, глядя на пламя свечи. Потом он поднялся, взяв шляпу в одну руку, а медный подсвечник в другую.

— Я вас не подведу, приятель, — заявил адвокат, проходя мимо Даруэнта. — Вы это знаете.

У двери он повернулся и обратился к Кэролайн:

— Миледи, в данный момент я испытываю неудержимое, хотя, возможно, предосудительное желание выпить холодного ромового пунша. Это желание я намерен удовлетворить. Но, клянусь богом, — мистер Малберри постучал себя по голове костяшками пальцев, — у меня есть основания гордиться этой старой кочерыжкой!

Нахлобучив шляпу, он вышел в холл.

Кэролайн ждала, что же произойдет теперь. Уже с полчаса она ощущала только одно — жалость к супругам Роли исчезла, и все ее чувства сосредоточились на слепой ненависти к Даруэнту.

Она сама не знала почему. Еще недавно Кэролайн любила его больше всего на свете. При известии о мнимой гибели Даруэнта ее сердце едва не разорвалось от горя. Конечно, она не показывала своих переживаний — в 1815 году леди могла только забиться в угол и плакать, пока ее глаза не перестанут видеть.

Но Даруэнт был жив, а та девушка умерла, и он не сомневался, что Кэролайн повинна в ее смерти. Недоверие в его голосе причиняло резкую боль, словно пощечина.

Кэролайн могла бы вынести и это, если бы поведение Даруэнта не свидетельствовало, что он любил покинувшее жизнь жалкое создание. Ревность была причиной жгучей ненависти, и Кэролайн поняла бы это, если бы попыталась привести в порядок свои мысли, покуда Малберри шел через холл.

Теперь в тусклой комнате горели только две свечи. Чтобы скрыть выражение своего лица, Кэролайн задула свечу, поставила ее на пол, потом подошла к столу и встала спиной к нему. Позади, на некотором расстоянии от нее, находились освещенное бутафорской луной окно и статуя Пана.

Когда Кэролайн заговорила, она надеялась, что голос не будет дрожать. Ее надежда сбылась — голос звучал холодно как лед.

— Вы оказали мне честь, сэр, поставив меня последней в очереди?

Даруэнт не ответил. Он поднял свою свечу, словно желая лучше разглядеть Кэролайн.

— И каким же образом, сэр, вы намерены обеспечить мое молчание?

Вновь не получив ответа, Кэролайн воскликнула, будто удивляясь собственным чувствам:

— Господи, как же я вас ненавижу!

Даруэнт склонил голову. Его голос звучал еще спокойнее и холоднее, чем ее:

— Тогда вы облегчаете мою задачу, мадам.

— Охотно верю. Вы всегда предпочитаете легкие задачи. Вам не хватает смелости. Какие же угрозы вы намерены использовать, чтобы заставить меня молчать?

— Никаких, мадам.

— Ну-ну! Как неуклюже вы лжете! Вы собираетесь угрожать мне аннулированием нашего брака, при котором мне придется унизить себя объяснением, почему я вышла за вас. Боюсь, милорд, вы не в состоянии драться честно. Вы не ощущаете удовлетворения, если не можете нанести удар ножом в спину.

Кэролайн удивлялась собственным словам. Она не хотела их произносить, но не могла справиться с желанием ранить Даруэнта как можно больнее.

— Два дня назад, — продолжала она, — эта угроза могла бы подействовать. Но не сейчас, милорд. Чтобы не унижаться перед вами, я бы пожертвовала двумя состояниями и пошла бы под арест, как обычная шлюха с Шарлотт-стрит! Так что ваша угроза не сработает.

128

Малмсбери Джеймс Харрис, 1-й граф (1746-1820) — английский дипломат.

129

В Библии (Книга Есфирь) рассказывается, как Аман, князь при дворе персидского царя Артаксеркса, с помощью клеветы убедил царя издать указ об истреблении всех живущих в его царстве иудеев. Жена Артаксеркса, еврейка Есфирь, разоблачила перед мужем замысел Амана, и царь велел его повесить.