Школа в Кармартене

Гвидион честно попытался отвлечься от глосс. Он нетвердо помнил, как получить пурпур, однако, собравшись с мыслями, начерно набросал: «Истолочь в ступке высушенные цветы наперстянки с раковинами индийских моллюсков, затем растереть их на плоском камне с яичным желтком до консистенции сметаны, а белок взбить, смешав с отваром из змеиных выползков…»

– Э, э. Так ведь могут и сжечь за колдовство, – ненавязчиво заметил Дилан, сын Гвейра, заглянув ему через плечо.

«Во времена моей молодости, – продолжал на полях О’Клери, – любой знал наизусть эту прискорбную сагу, и никто ее не переписывал. Нынче же младшее поколение ничего не помнит, дошли до ручки».

Керидвен, уже принявшаяся за составление бестиария, толкнула Гвидиона локтем в бок и показала на одну из заставок:

– Как ты думаешь, это Птица Рух? – спросила она шепотом.

– Это явление Духа Святого, – твердо отвечал Гвидион, воспитанный в строгости и имевший наметанный взгляд на такие вещи.

– Коварство Змейка неописуемо, – вяло сказал Ллевелис, еще раз освежив в памяти задание по химии, и упал как подстреленный на кровать. Пока он подбирал на лютне мелодию «Гвендолен», Гвидион, забравшись с ногами на сундук, честно корпел над заданием. Потом он стукнул себя по лбу, еще раз рассмотрел чистую страницу в учебнике и пошел на кухню.

На кухне всем заправляли хлебопечки. Это были такие маленькие толстые тетушки, обычному человеку чуть выше колена, в голландских чепцах и передниках, похожие друг на друга и ворчливые. Они брали на себя всю работу по хозяйству, в том числе и стирку, и даже пошив обуви по мерке, а почему назывались именно хлебопечками – никто не знал. Взамен они требовали должного к себе уважения, а также очень радовались, когда им дарили обычные булавки. Дареные булавки они закалывали на чепец. Гвидион попросил у них горсточку соли, и две хлебопечки, встав на стол и взявшись с двух сторон за полотняный мешочек, с ответственным видом принялись трясти его над подставленной ладонью Гвидиона. Он оглядел кухню и заметил, что в дальнем углу одиноко сидит Тарквиний Змейк перед тарелкой с остывшим омлетом. Змейк, опустив подбородок на сплетенные пальцы, некоторое время молча смотрел в огонь кухонного камина, потом встал и вышел. Гвидион, зажав в кулаке горсть соли и на ходу поблагодарив, кинулся за ним, надеясь переговорить о спецкурсе. В коридоре Змейка не было. Гвидион посмотрел на север и на юг, выругал себя за нерасторопность и побрел к себе в комнату, где посыпал солью чистую страницу и не особенно удивился, когда увидел, что на ней проступают фиолетовые буквы: прозрачное вещество, формула которого давалась на странице 49, вступало в реакцию с хлоридом натрия.

Бервин, сын Эйлонви, тихонечко поднимался по лестнице к двери кабинета Мак Кархи, не понимая, как же это у него хватит духа в нее постучать. Бервин видел в Мак Кархи великого ученого, тонкую натуру, человека, погруженного в научные изыскания. Сам Мак Кархи видел в себе безалаберного шалопая и ветреника, погруженного страшно сказать во что, и старался только не привлекать внимания учеников к тому, во что он погружен. Когда Бервин постучался к нему в кабинет, он отложил игривый роман XIV века с фривольными миниатюрами и пододвинул к себе научный труд по метрам и размерам.

В кабинете Мак Кархи со скрещенными ветками рябины над дверью, за которые Мерлин давно выговаривал ему как за хулиганство, царила атмосфера непринужденного оживления. Толкаясь, три хлебопечки пытались почистить ковер, ворча на Мак Кархи, чтобы он поднял с пола свитки с поэмами, каменные плиты с текстами и свои ноги. Мак Кархи отшучивался, поднимал тяжелые плиты, угощал хлебопечек сушеными яблоками и под конец вручил им целую связку булавок на шнурке.

– Да, Бервин, как я рад вам, входите! – сказал он, почесывая голову всей пятерней в размышлении, куда он подевал остатки чая. В результате он заварил вместо чая какие-то травы, одолженные ему Блодвидд, доктором ботаники, про которые он забыл, для чего они были нужны; травы внезапно оказали снотворное действие, и они с Бервином проспали до глубокой ночи. Через семь часов они одновременно очнулись в креслах друг напротив друга. За окном горели огоньки в домах Кармартена и огни бакенов на реке Аск.

– Так, ну, чайку попили, – сказал Мак Кархи.

Они поглядели друг на друга и начали хохотать. Это недоразумение как-то прибавило непринужденности обстановке. Описав широкий круг над рекой, на подоконник присел архивариус Нахтфогель и, недовольно щурясь от обилия света в комнате, забубнил:

– Вот та рукопись, Оуэн, что я дал вам в прошлый раз, была немного повреждена по краям, а в особенности на сгибах…

– Я буду крайне осторожен, милейший господин Хлодвиг, край-не, – любезно заверил его Мак Кархи. – Прошу простить, у меня сейчас ученик, – и он захлопнул окно.

Бервин, восхищенным взглядом следивший за Мак Кархи, вспомнив, зачем он здесь, стал копаться в сумке, вытягивая тетрадь с записями. Тяжело вздохнув, он попробовал прочесть строфу-другую из Финна, над которым бился всю ночь. Он замолчал безо всяких просьб со стороны Мак Кархи, и губы его задрожали.

– Да что вы, Бервин, – сказал Мак Кархи. – Вы чудесно читаете. Если бы вы знали, как я пою!.. И потом, вы знаете, ведь есть тексты, которые и я совершенно не в состоянии прочесть! – обрадованно спохватился он. – Да, да, вот, например, поэма Кетарна, сына Аэда, посвященная приходу зимы. Это очень сложный текст. Где же она? – он стал перебирать все подряд на книжной полке. – А, вот! Поэма четвертого века, с лакунами, и даже после восстановления Джерарда Мерфи в ней сам черт ногу сломит. Язык тяжелейший, аллитерации – не дай бог… Старая филидическая школа… Да что там говорить! – он махнул рукой, увлекшись. – Вот смотрите. Клич диких гусей над соленой водой, поник рыжий вереск в горах… Взгляните на эту лакуну в четвертой строфе, Бервин, – ни одно из предложенных восстановлений ни в какие ворота не лезет!..

И Мак Кархи начал читать поэму, нараспев и очень медленно, потому что быстрее не мог; Бервин подался вперед, потом привстал с кресла, безотчетно пытаясь повторять слова, потом осекся и стал повторять за Мак Кархи единственным доступным для себя способом, – последовательно перевоплощаясь во все, что называл в поэме Кетарн. Он взлетел черным дроздом, рассыпался ягодами остролиста, встряхнулся, превратился в снегиря, прыгнул несколько раз на своих птичьих лапах, поозирался в облике оленя, отбившегося от стада… Мак Кархи добрался до строфы:

Бервин, увлеченный поэмой, быстро, не думая, перевоплотился в ястреба и в гонимого лиса и, не заметив того, что Мак Кархи замолчал, по инерции превратился последовательно в двух фазанов, самца и самку, а потом растянулся на спинке кресла в виде пятнистой лесной рыси с коротким хвостом и снова принял собственный облик.

– Почему вы замолчали, учитель? – поинтересовался он.

– Здесь дальше нет текста, – несколько озадаченно отозвался Мак Кархи. – Здесь идет лакуна, «из чащи ветвей» – и большая лакуна до конца.

– Но здесь же ничего другого не может быть, кроме фазанов и рыси, – засмеялся Бервин. – Смотрите. Вот ястреб, – он быстро продемонстрировал, – теперь лис, – он огрызнулся и посмотрел злобно, – и дальше просто ни во что другое невозможно перейти, только в фазанов… Смотрите, вот самец… и самочка. И рысь. Она их спугнула. Понимаете, вся эта строфа… это как бы одно. Это же одно целое!

– Подождите, я посмотрю по аллитерации, – неподдельно оживился Мак Кархи. – Да, это сюда встает. На пару фазанов из чащи ветвей… чего-то какая-то рысь… По ассонансу судя, там что-то с «ра» ударным. Бервин, умоляю вас, превратитесь еще раз в рысь.

Бервин еще раз превратился и растянулся на спинке кресла. Мак Кархи посмотрел на него, сказал: «Таращится», – и схватился за перо. Потом еще раз вскинул глаза на Бервина и добавил: «Пестрая. На пару фазанов из чащи ветвей // Таращится пестрая рысь», – и сел, потирая лоб.