Часы-убийцы

Присмотревшись поближе, я увидел, что в паре с этой случайностью идет другая, не менее поразительная! В качестве единственного свидетеля запланированного мнимого убийства Боскомб якобы случайно избрал отставного полицейского, работавшего раньше вместе с детективом, но не знавшего, что тот должен стать жертвой! Ну, первую случайность, твердя про себя примеры, вычитанные из рубрики "Хотите верьте, хотите проверьте", я еще мог бы как-то допустить, но две вместе – это уж чересчур. Это могло быть только запланировано, и запланировано Боскомбом.

Хедли налил себе кружку пива и кивнул.

– Это ясно, конечно. Но с какой целью?

– Не спешите. Правильный порядок вопросов: "Что хотел сделать этот человек?", потом "Как?" и только потом уже "Для чего?" Рассмотрим сначала так легко раскрытый нами план мнимого убийства, который не представлял бы для нас серьезной загадки, даже если бы Гастингс и не подсматривал за ними с крыши. Я догадался о том, что происходило на самом деле, догадался бы и любой другой, будь у него время немного поразмыслить. Кроме того, Стенли мог в любую минуту проговориться, и Боскомб отлично это понимал. Мне, однако, показалось чрезвычайно странным то, что Боскомб так мало, так подозрительно мало заботился об устранении улик, способных навлечь на него немалые неприятности. Более того, он сам, хотя и осторожно, наталкивал нас на них.

Вспомните-ка его поведение. Предположим, что он говорил правду, предположим, что он не готовил ничего другого, кроме этого мнимого убийства. Внезапно происходит нечто неожиданное: выбранная шутки ради "жертва" оказывается таинственным образом заколотой на его пороге, а сам он вместе со Стенли попадает, мягко выражаясь, в щекотливое положение... Что было бы естественным в такой ситуации? Уничтожить все следы запланированной ими "шутки". А что делает вместо этого Боскомб? Торчит в холле, размахивая пистолетом, словно специально стараясь привлечь к нему наше внимание, и рассказывает в свое оправдание нелепую сказку, в которую не поверил бы и ребенок.

Но и это еще не все. Отнюдь не будучи круглым идиотом, он, тем не менее, позволяет полицейскому, зашедшему в его комнату позвонить по телефону, застать его как раз в тот момент, когда он прячет пару башмаков и перчатки, на которые, не делай он этого, полицейский даже не обратил бы внимания. Почему же Боскомб хотел, чтобы мы все обнаружили? Потому, мелькнула у меня туманная мысль, что сам заколол Эймса и, вероятно, не без основательной причины. В таком случае история о том, что он собирался без всякого повода застрелить "бродягу", была придумана им, чтобы отвлечь от себя подозрения! Иными словами, он очернял себя для того, чтобы очиститься! Великолепный парадокс, друзья мои! Если вы поверите, что он дожидался Эймса с пистолетом, то, вероятно, не станете подозревать, что предварительно он выскользнул из комнаты и заколол его. Трудно ведь подозревать кого-то в разрушении своего же собственного плана. Уже это, само по себе, было неплохо придумано, но Боскомб пошел еще дальше.

Прежде чем посмотреть, каким образом он обезопасил себя, примем во внимание, что признание в подготовке убийства привело бы его на скамью подсудимых. Именно поэтому понадобилось сунуть нам под нос игрушечный "глушитель". Помните, как он, немного поломавшись, признался, что и в мыслях не имел убивать кого-нибудь? По его расчетам, мы должны были подумать: "Что за гнусная трусливая крыса! Хотел изобразить сверхчеловека и еще больше расстроить нервы бедного Стенли. Разумеется, у него никогда не хватило бы смелости пойти на настоящее убийство – можно спокойно вычеркнуть его из списка подозреваемых". Все та же тактика: очерняя, обелять себя! Должен со стыдом признать, что до вчерашнего вечера ему это удавалось. Вернемся, однако, к делу. В связи с вопросом "Как?" мы должны, прежде всего, спросить: был ли Стенли соучастником истинного убийства? Судя по всему, нет; в противном случае все ухищрения Боскомба не имели бы смысла. Стенли был необходим в качестве свидетеля. Самого лучшего и самого надежного свидетеля – ведь Стенли искренне верил, что Боскомб готовил убийство, но вместе с тем мог подтвердить, что он его не совершал.

Если мы согласимся с этим, возникает вопрос: как же все произошло? Если бы Боскомб заколол Эймса, находившийся в комнате беспристрастный свидетель должен был бы знать об этом. И тут выясняется, что есть несколько любопытных деталей, казалось бы, противоречащих здравому смыслу: первая – в комнате было темно; вторая – Боскомб спрятал Стенли за ширмой и третья – на полу, рядом с ножками большого кресла, мы обнаружили странные следы мела.

Хедли, лихорадочно листая свой блокнот, воскликнул:

– Следы мела! Черт возьми! Я совершенно забыл о них. Да... запись об этом у меня есть. Но я совершенно забыл...

– Потому что забыли и о самом Боскомбе, – сухо вставил Мелсон. – Так же, как и я, впрочем.

Фелл допил свое пиво и откашлялся.

– Давайте посмотрим, – продолжал он, – нужно ли было Боскомбу затемнять комнату для инсценировки убийства? Вспомним, как, по словам Гастингса, он это объяснял Стенли. Не очень убедительно. Настолько неубедительно, что поверить мог только человек с такими расстроенными нервами, как у Стенли. Боскомб сказал, что когда жертва откроет дверь в комнату, там должно быть темно. "На тот случай, чтобы кто-то, случайно заглянув в холл, не увидел света в нашей комнате". Но ведь заглянувший в холл все равно увидел бы поднимающегося по лестнице "бродягу", и инсценировка так или иначе бы провалилась. Но это даже не самый слабый пункт в его объяснении. Если бы план Боскомба был в самом деле таким, как он это представил, то трудно придумать более странный способ заманивая жертвы. Бродяга должен был прийти за обещанной одеждой, подняться в темноте на второй этаж, открыть дверь – и что дальше? Спокойно сидеть в темной комнате, ожидая, пока кто-то появится с обещанным костюмом? Еще менее убедительно объяснение, почему Стенли пришлось прятаться за ширмой. За ширмой – это в темной-то комнате! Почему бы ему не сидеть даже в свете юпитеров? Почему человек, пришедший взять старый костюм, должен удивиться, застав у хозяина гостя? Прятаться за плотной ширмой в темной комнате – значит предполагать, что жертва обладает кошачьим зрением в комбинации с рентгеновским аппаратом. Нам, однако, ясно, зачем все это понадобилось. Темнота нужна была для того, чтобы Боскомб мог – в своей черной пижаме и мягких домашних туфлях – незаметно передвигаться по комнате...

– Постойте! – перебил Хедли. – Гастингс следил за ними с крыши и...

– Сейчас мы вернемся и к этому. Далее. Стенли спрятали за ширму, чтобы через узкую щель он видел только то, что ему полагалось видеть, и не заметил, как Боскомб выходил из комнаты. И, наконец, следы мела. Эти следы, господа, имеют огромное значение. Они показывают, где в точности должны были стоять ножки кресла, чтобы взгляду Стенли открывалось не больше, чем хотел Боскомб.

Конечно, в комнате не должно было быть совсем темно – иначе Стенли вообще ничего бы не увидел. Поэтому понадобилось немного приоткрыть верхний свет – с точным расчетом, словно прожектор на театральной сцене. Подумали вы о том, что педантичный Боскомб наверняка закрыл бы это окошко (хотя бы потому, что знал о возможности, пусть даже маловероятной, появления на крыше Гастингса), если бы у него не было серьезной причины оставить его открытым? Какая ирония судьбы в том, что как раз того человека, ради которого Боскомб готовил этот цирк, его коронного свидетеля, Стенли, мы даже не допросили. Очевидцем всего оказался Гастингс...

– Об этом я и хотел спросить, – перебил Хедли. – Почему Гастингс не видел, как Боскомб выскользнул из комнаты? Гастингс ведь не лгал, не правда ли?

– Нет, конечно. Он говорил правду. Но сейчас речь идет только о том, почему я начал подозревать Боскомба. Прежде чем рассказать, как все происходило на самом деле, хочу объяснить вам, в чем состоял его план. Вы должны понять характер Боскомба. Хедли, я ненавижу этого человека, ненавижу глубокой, личной ненавистью. В моей практике это первый преступник, у которого я не нахожу никаких – не скажу добрых, это мало что значит, – но даже просто человеческих чувств. В его душе не осталось ничего, кроме холодного самомнения. Не гордости даже, а голого холодного самомнения.