Психиатрическая власть

Как же случилось, что эта ловушка оказалась расставлена, что этот новый диспозитив вступил в действие?

Здесь следует сказать, что ранее, до возникновения неврологии и свойственного ей клинического диспозитива, существовали две обширные области заболеваний: душевные болезни и прочие, обычные болезни. Не думаю, что дело ограничивалось их противопоставлением так, словно с одной стороны были болезни тела, а с другой — болезни души. Это не совсем точно, и прежде всего потому, что в период с 1820-х до 1870— 1880-х годов многие психиатры считали болезни души теми же телесными болезнями только включающими психические симптомы или синдромы. Кроме того в эту эпоху почти безоговорочно признавалось что так называемые конвульсивные

болезни—между эпилепсией и птючими такого рода заболе-

ваниями не проводилось четкого медицинского, клинического

* В подготовительной рукописи М. Фуко добавляет: «Я услышу то, чего вы даже не говорите, и послушаюсь этого, дав вам симптомы, которые вам придется признать истинными, поскольку, хотя вы этого и не знаете, они отвечают вашим невысказанным требованиям».

357

различия18 — это также болезни души. Поэтому я не думаю, что оппозицию тело/дух, органические болезни/психические болезни, следует рассматривать как различение, принятое в медицине 1820—1880-х годов, вне зависимости от шедших тогда теоретических дискуссий, или даже наоборот, исходя из теоретических дискуссий об органическом фоне болезней. 19 Единственным же действительным различием было тогда, по-моему, то различие, о котором я говорил в прошлой лекции. Существовали болезни, подвластные описанию в терминах дифференциальной диагностики, — и это были правильные, основательные болезни, ими занимались настоящие, серьезные медики, — и существовали другие болезни, с которыми эта диагностика не справлялась и распознать которые можно было лишь с помощью выпытывания реальности. Это были так называемые душевные болезни, и судили о них исключительно в бинарных терминах: «он действительно безумен», либо «он не безумен».

На мой взгляд, медицинская практика и знание первых двух третей XIX века пользовались именно таким различением — между болезнями, подвластными дифференциальной диагностике, и болезнями, допускающими только абсолютный диагноз. Между двумя этими категориями существовали, разумеется, промежуточные сферы, и среди них следует отметить две основные. Во-первых, между ними располагался удачный посредник хорошая болезнь — это был конечно же общий паралич болезнь правильная эпистемологически и как следствие на духовном уровне поскольку она включала и психологические синдгюмьг бред согласно Бейлю20 деменцию согласно Байарже'1 и моторные' синдромы: дрожание языка прогрессирующий паралич мускулатуры и т д Имелось два синдрома, и оба они отсылали в терминах патологической ана-томии к поражению мозга. Таким образом это была

пгпвильная болезнь ппомежуточная между болезнями требую пиши внпытмияния реальности так называемыми пушевными Т "'„ по,, ТЧе ТНЫМ„™Мерен™альной пи/гностике и n^7n^Zr K nu^Tn^u^Гпкепшеннп правигГкня. бплезнь "м £™ п™ п" ™ Г М(«VirZ ТРм бГпрГ^^летво

ф^ти^с1^мп^от^жтнииобщего паралича и Он имел всё

358

эпистемологические преимущества и не имел никаких душевных несоответствий.

Во-вторых, в той же промежуточной области между дифференциально и абсолютно диагностируемыми болезнями располагались заболевания иного рода, неправильные и сбивающие с толку, которые называли в то время «неврозами».24 Что означало слово «невроз» в 1840-е годы? Оно охватывало болезни, включающие моторные или сенсорные элементы, «расстройства функций связи», как тогда говорили, однако лишенные патологоанатомических поражений, которые позволяли бы определить их этиологию. В число этих болезней с «расстройствами функций связи» но без явных анатомических коррелятов входили естественно конвульсии эпилепсия истерия ипохондрия и т. д. , ,

И болезни эти были неправильными сразу по двум причинам. Прежде всего в эпистемологическом смысле, так как подразумевали некую путаницу, нерегулярность симптомов. Например, конвульсии не удавалось разделить на различные типы, поскольку невропатологический диспозитив не позволял с точностью анализировать типы поведения. Врач говорил просто: «Это конвульсия», — не имея возможности провести строгую телесную дешифровку, о которой я говорил только что, и тем самым попадал в «область» путаницы и нерегулярности В первом номере «Медико-психологических анналов», вышедшем в 1843 году составители сетовали: нужно заниматься безумием

нУЖНО з<1НИМЗ.ТЬСЯ НСВТ)озс1МИ НО кЭ.К ЖС ЭТо TDVUHO' «RCJlb ЭТи

заболевания столь неуловимы многообразны изменчивы не обычны, столь сложны для анализа и постижения; их не жела-ют наблюдать их избегают подобно тому как память не желает возвращаться ,к назойливым воспоминаниям».*

Но в равной степени неврозы были неправильными и в душевном смысле — из-за крайней простоты, с которой их можно симулировать, и кроме того из-за непременной сексуальной составляющей поведения больных. Так, Жюль Фальре в статье, которая воспроизводится и в его итоговых «Клинических исследованиях» (1890), писал: «Жизнь истеричек представляет собой непрерывный обман. Они принимают жалобный и покорный вид, им удается казаться святыми тогда как втайне они предаются самым постыдным занятиям и будучи наедине со своими

359

супругами и детьми, устраивают им жестокие сцены, сквернословят и говорят самые непристойные вещи»."

Возникновение неврологического тела или, точнее, системы, образованной неврологическим аппаратом клинической поимки и коррелятивным ему неврологическим телом, как раз и позволило снять дисквалификацию, эту двойную, эпистемологическую и душевную, дисквалификацию неврозов, имевшую место до 1870-х годов. Ее удалось устранить, наконец включив эти так называемые «неврозы», болезни с сенсорными и моторными элементами, не в область собственно неврологических заболеваний, но в некую смежную с ними сферу, объединив те и другие не столько по их причинам, сколько по форме. Иными словами, благодаря клиническому диспозитиву неврологии такие неврологические болезни, как, например, расстройства, связанные с опухолями мозга, а с другой стороны, конвульсии, истерическую дрожь и т. д. стало возможным разделить скальпелем дифференциальной диагностики. Та самая злополучная дифференциальная диагностика, неприменимая к безумию, не способная реально охватить душевные болезни и провести границу между обычной болезнью и безумием, поскольку последнее подлежит главным образом и по самой сути своей диагностике абсолютной, отныне силами аппарата, который я попытался описать, стала различать неврологические расстройства с отчетливыми анатомическими элементами и так называемые неврозы. С помощью нового орудия неврологического анализа, неврологической клиники, неврозы, которые в душевном и эпистемологическом смыслах составляли крайнюю, пограничную категорию умственных болезней, в мгновение ока вплотную приблизились к настоящим серьезным болезням. К ним начали применять дифференциальную диагностику и состоялось патологическое признание зоны неврозов ранее подвергавшейся дисквалификации.

В книге — впрочем, не слишком удачной, — которую современный невролог Гиллен посвятил своему предшественнику Шарко, с некой беззаботной радостью провозглашается: «Шарко удалось-таки вырвать истерию из рук психиатров». Иначе говоря, он ввел ее в область медицины, которой только и подобает высокое звание этой высокой науки, — в медицину дифференциальной диагностики.27 Мне кажется, что и Фрейд имел

360

в виду то же самое, когда, сравнивая Шарко и Пинеля, говорил: Пинель освободил безумцев от оков, добившись их признания больными, а Шарко в свою очередь заставил считать больными истеричек — патологизировал их.28

Если рассматривать деятельность Шарко в таком контексте, то, мне кажется, можно понять, каким образом разворачивалось... как, в конечном счете, было построено то, что я бы назвал «большими истерическими маневрами» в Сальпетриере. Я попытаюсь проанализировать их не с точки зрения истории истериков или психиатрических познаний об истериках, но именно как битву — с моментами столкновения, с взаимными окружениями, с использованием обеими сторонами симметричных ловушек, с осадами и контрнаступлениями, с борьбой между врачами и истериками за контроль над развитием событий.* Ябы не сказал что имела место эпидемия истерии; мне кажется истерия была совокупностью феноменов, феноменов борьбы которые разворачивались в лечебнице но и за ее пределами вокруг нового медицинского депозитива — неврологической кгтиники; вихnh тгого сражрни я и собрал вокруг истерических симптомов людей, которые оказались вовлечены в связанную с