Судьба разведчика

Глаза у пожилого солдата лукавые. И лейтенант понимал, что над ним иронизируют, но вида не подал, наставительно поправил:

— Новодержкин храбрый был воин, ты правильно говоришь, и что медаль получил, хорошо. А вот пуля в живот не вдохновляет.

— А куда же её денешь? Если она в брюхо влетела, я же не скажу, что мимо или, допустим, в ногу.

Прежние обитатели окопа потеснились, уступили штрафникам место в блиндаже для отдыха. Как только ребята отделения, покидав вещмешки к стенке, присели покурить да и подремать после очередного недосыпа, Серый, обращаясь к трем парням не из своей компании, повелительно сказал:

— Вы трое, идите погуляйте, у нас разговор будет.

— А ты что за командир? — заерепенился боец Вукатов. — Говори при всех, мы тоже отделение, дело у нас общее.

Серый посмотрел на него своим особым пронизывающим взглядом, угрожающе сказал:

— Иди, гуляй, тебе говорят, много будешь знать, до старости не доживешь.

И боец сник, бурча и ругаясь вышел, за ним и двое других.

— Слыхали, — спросил Серый. — Завтра всех побьют! Значит, надо когти рвать сегодня.

Боров невольно упрекнул:

— Чего же ты вчера молчал, когда в лесу ночевали? И оружие уже на руках было.

Волков опять сказал ту же загадочную фразу:

— Товарища Эренбурга надо читать, — и достал из нагрудного кармана аккуратно сложенную вырезку из газеты. — Здесь написано: немцы с радостью принимают уголовников — старостами и даже бургомистрами их назначают. Зачем нам в свой тыл идти и шею подставлять? За дезертирство с оружием в руках расстреляют в двадцать четыре часа. Понял? Из фронтовой зоны даже с оружием вырваться очень трудно. А тут вот она, воля, — несколько сот метров, и привет вашим советским законам! И ещё с радостью примут. Чего же нам ещё надо?

Шайка молчала, такого поворота в судьбе, наверное, никто не предполагал. Ромашкин онемел — это же измена Родине! Ему, хоть и бывшему, но военному сдаваться врагу?! «Да лучше пусть Серый здесь, в своей траншее, пристрелит. И потом, почему он меня пристрелит? У меня теперь тоже оружие. И я могу ему пулю всадить, если кинется».

Пахан почувствовал недоброе в молчании своих попутчиков:

— Задумались? Ну, думайте. Недолго вам думать осталось. Слыхали, что старый солдат сказал, — завтра всех вас побьют. А до завтра одна-единственная ночь осталась. Вот в эту ночь и надо уходить. Жизнь одна у каждого. Пусть воюют те, кому есть за что воевать, а ты, Боров, или ты, Хруст, за что будешь воевать? За то, чтобы отсиживать полученный срок после войны? Нет, я туда пойду. Вот тут написано: «Там нас хорошо принимают»! — он похлопал по вырезке из газеты и положил её в карман. Глубоко затянулся цигаркой и зло выпустил изо рта густую, плотную струю дыма. Недолго помолчал и очень тихо и очень страшно не сказал, а прошипел по-змеиному:

— Кто со мной…

Гаврила-Боров поддержал первый:

— Ну, если охрану в лагере снимать собирались, так по чистой дороге почему не уйти. Мне ихние порядки очень даже по душе.

Остальные тоже согласились уходить на ту сторону.

— А ты что молчишь? — спросил Серый Василия. — Ты мне жизнь спас, теперь я тебе хочу спасти.

— Все же я бывший курсант — присягу давал, — на ходу придумывал Василий какие-то аргументы. — Вас примут, ты сам говоришь. А меня? Я бывший комсомолец…

— Во всем ты бывший — и курсант, и комсомолец. Ты вообще молчи, кем раньше был, вор, и все. И ни о чем больше не толкуй, а мы подтвердим — свой, наш человек.

Приподняв плащ-палатку, заменяющую дверь в блиндаже, боец Вукатов сказал:

— Ну, наговорились? Ужин принесли. Надо котелки нам из мешков взять.

Они вошли, стали развязывать сидора. Да и остальные загремели ложками и котелками. Кормили гречневой кашей с мясной подливой. Вкусная армейская каша, не то что лагерная баланда. С наслаждением уплетал её Василий и вспоминал прежнюю службу, почти два года в училище. Каким далеким теперь все это казалось. Как приятный сон. "Думал ли я когда-нибудь, что всерьез буду решать проблему, сдаваться мне в плен или нет? Изменять Родине! Да такого и в мыслях не могло появиться. Даже когда на допросах меня избивали, я кричал следователям, что это они враги народа, а не я. Ох, как же старательно били они меня за это! Но и тогда, в минуты околевания, если бы меня спросили — не перейду ли я на сторону врагов, чтобы избавиться от пыток? Я бы и тогда сказал: «Умру здесь, в вонючем подвале, под сапогами потерявших человеческий облик следователей, но к врагам не пойду! И вот теперь, через несколько часов я должен умереть. Именно умереть, а не сделать выбор. К фашистам я не пойду, а блатные меня прирежут втихую, по-лагерному, здесь же в блиндаже, зажмут рот, чтобы не кричал, или удавку сзади накинут, и хана, пикнуть не успею. Нет, надо уйти в соседнюю роту, вроде знакомых ищу, и отсидеться там, пока эта банда уйдет. А потом можно промолчать или сказать, что вообще ничего не знал об их намерении. Боец Вукатов может настучать о том, что я вместе с теми оставался, когда их из блиндажа выгнали. Но мало ли о чем там говорили, они ушли, а я вот здесь. В чем же моя вина? Не выдал? Так я и не знал».

Но уйти от блатных оказалось не так просто. Колебания Василия очень насторожили Серого. Ромашкин постоянно чувствовал на себе его взгляд. Когда выходил покурить или «побрызгать», за ним обязательно шел кто-нибудь из шайки. Ромашкин судорожно соображал, искал выхода и в то же время спиной ощущал, что вот-вот могут подойти сзади и удавкой разрешить сомнения и подозрения пахана на его счет. Им терять нечего. А времени оставалось в обрез.

Стемнело, как Ромашкину показалось, на этот раз быстрее обычного. Он стоял и курил в траншее и даже пожелал, хоть бы пуля шальная прилетела в лоб и избавила от этой невыносимой пытки. Мысли прервал тихий шепот Серого:

— Пора.

Ромашкин оглянулся. Вся шайка с винтовками и вещевыми мешками стояла в траншее.

— Вы куда, ребята, — вдруг спросил голос бойца Вукатова из темени блиндажа.

— Нас в разведку посылают, — сдавленным голосом ответил Серый, а сам уже держался за затвор винтовки, готовый загнать патрон в патронник.

— Куда же вы с мешками в разведку-то? — недоумевал Вукатов и выглянул из-за плащ-накидки, заменявшей дверь.

Серый стрелять не стал, побоялся поднять тревогу, он буркнул:

— Тебе с нами не по пути, — и ударил прикладом Вукатова по голове. Скомандовал: — Пошли!

Вся компания по одному перевалила через бруствер. Ромашкин стоял в полном оцепенении. Серый держал винтовку наготове, зашипел:

— Опять долго думаешь…

Василий, как лунатик, не чувствуя под собой земли и не осознавая своих движений, вывалился из окопа и пополз вместе со всеми. Серый двигался за ним последним.

Доползли до оврага. Здесь поднялись на ноги. Отдышались, осмотрелись. Пригибаясь, пошли по оврагу в сторону немецких позиций. Василий украдкой поглядывал — как бы где-то в кустах рвануть в сторону. Но кусты были редкие, не уйдешь. Не Серый, его пуля догонит при попытке убежать.

Все ближе вспышки осветительных ракет, которые немцы пускали из своих окопов для обзора местности. Они так всю ночь подсвечивают. И вот так же, как эти ракеты, взлетает и гаснет в голове Василия одна и та же мысль: «Бежать! Бежать, пока не поздно!»

Но не успел Ромашкин осуществить свою задумку, властный окрик немца прервал не только его мысли, но, казалось, и самую жизнь. «Все, конец!»

— Хальт! Хенде хох! — скомандовал невидимый в темноте в кустах немец.

Василий упал под куст и хотел под ним затаиться.

— Мы к вам! Сдаемся! — негромко, не обычным, властным голосом, а как-то просительно блеял Серый.

— Мы в плен, плен, — лепетал и Боров, все ещё боясь говорить громко.

— Оружие на земля! Руки вверх! — командовал немец. Вся шайка покорно положила винтовки на землю.

— Три шага вперед! — скомандовали из мрака. И все сделали по три шага, отступив от своих винтовок. А Василий все лежал. Сердце у него колотилось так, что, казалось, в земле отдается его гул и немцы могут услышать этот гул. Серый оглянулся и позвал: