Судьба разведчика

Желающих поступить было много, комиссия была перегружена, поэтому листочки со списком появлялись не каждый день.

Василий был абсолютно уверен, что не пройдет по конкурсу, теперь уже сам участвуя в разговорах шумных групп в сквере, он обнаружил, что все поступающие ребята необыкновенно талантливы, они смело, со знанием тонкостей творческой работы рассуждали о книгах, сыпали именами знаменитых писателей и цитатами из их произведений. Стихи могли читать часами, свои и чужие. У поступающих были не только оригинальные, талантливые суждения, они и по внешности казались Василию будущими писателями. Вот похожий на молодого Чехова лохматый очкарик, хрупкий, вежливый, говорит о таких тонкостях прозы, что кажется, ему и учиться не надо, он уже все знает. А загорелый, окающий, худой, высокий, уже немолодой сибиряк очень похож на раннего Горького, он жизнь повидал, суждения его солидны, убедительны.

В общем, Ромашкин не надеялся на успех и, когда появлялся очередной листок с фамилиями на двери канцелярии, читал только длинный список отчисленных, а в короткий перечень двух-трех счастливчиков не заглядывал.

Наконец завершилась экзаменационная горячка. Василий, не обнаружив своей фамилии на листках, зашел в канцелярию узнать о своей судьбе.

— Не может быть, чтобы в списках не было вашей фамилии, — сказала очень занятая, задерганная секретарша. — Сейчас проверим. — Она взяла стопку тех самых листков, которые вывешивались на двери, и дала половину Ромашкину: — Читайте, — другие стала быстренько перебирать сама. Ромашкин опять искал себя в правой колонке.

Вдруг секретарша воскликнула:

— Я же говорила — не может быть! Вот, ещё неделю назад вы зачислены.

Василий, не веря глазам, смотрел на свою фамилию в левой половине листочка — там были всего трое.

Так Ромашкин стал студентом Литературного института. Для москвичей четыре дня в неделю вечером читались лекции и один день отводился на творческий семинар. Семинарами прозы, поэзии, драматургии и критики руководили известные писатели. Читая расписание занятий, Ромашкин с удовольствием обнаруживал имена тех, кого даже не мечтал увидеть: Константин Федин, Михаил Светлов, Константин Паустовский, Александр Крон…

В общем, начиналась у Ромашкина новая в его биографии полоса жизни: как когда-то в Высшей разведшколе обнаружил для себя и вступил в неведомый раньше мир тайных и опасных дел разведки, так теперь он вступал в тоже неведомый мир искусства, творческих мук и радостей, огромное особое общество одаренных людей. Ромашкин открывал и познавал новый для него, замкнутый, как и разведка, кастовый мир со своими канонами, своей иерархией вышестоящих и прозябающих, своими правилами и традициями, своими нравами и суевериями, которые свято хранились и нельзя было нарушать.

Ромашкину стало тесно в поэзии, сжимала, ограничивала необходимость соблюдения рифмы, ритма. Хотелось порассуждать свободнее, шире, и он попросил, чтобы его зачислили на отделение прозы в творческий семинар Константина Георгиевича Паустовского, проза которого не так уж далеко ушла от стихов. Паустовский, как и Александр Куприн, были для Василия два самых близких и любимых писателя. С Куприным можно было общаться в его книгах. А вот встречаться каждую неделю с Паустовским — это было действительно безмерное счастье.

Хранить вечно

Секретная работа Ромашкина тоже продолжилась. Он думал, что прежний начальник ГРУ не передал своему преемнику сведения об офицере для личных особых поручений.

Некоторое время было ощущение у Ромашкина, что его забыли, а может быть, и надобность в выполнении им каких-то особых поручении отпала, или такие задания выполняли другие офицеры, а Ромашкин как «проштрафившийся» отлучен.

Но эти предположения Василия оказались преждевременными. Однажды его опять пригласили на конспиративную квартиру. Оказывается, старый начальник ГРУ рассказал о своем личном порученце новому. На этот раз на встрече был не сам начальник ГРУ, а генерал Сурин Сергей Иванович.

Сурин пристально посмотрел на Ромашкина, которому уже был знаком подобный оценивающий взгляд, когда начальство по внешности, по ответному взгляду, по манере держать себя делает первое заключение о пригодности человека для намечаемого дела.

Ромашкин тоже внимательно посмотрел на генерала. Сурин был немолод, седина посеребрила его виски. Лицо у него было тонкое, о таких обычно говорят «интеллигентное». Хотя Ромашкин отлично понимал, что интеллигентность определяется не внешностью, а иными, внутренними качествами человека. Глаза у генерала были не строгие, как полагалось генералу, а усталые. «На такой работе будешь усталым», — подумал Ромашкин.

Без лишних слов генерал, как старший не только по званию, но и по возрасту, сразу перешел на «ты»:

— Мне нужен работник, которого не знают в управлении. Тебя не знают. Тебе предстоит заниматься встречами с людьми, о которых, кроме меня, а теперь вот и тебя, никто не должен знать. Это люди очень высокого ранга, и если узнают об их связи с нашей разведкой, сам понимаешь, будет величайший скандал, и вся политическая или служебная карьера этого человека рухнет. Не говоря о том, что мы потеряем бесценного для нас агента. Тебе тоже не надо узнавать, кого ты увидишь. А если и узнаешь по внешности — никогда, никому ни слова! Ты в курсе: у нас есть категория секретности на пятьдесят и даже сто лет. То, о чем я говорю, относится к категории вечной тайны. Личности, о которых идет разговор, очень крупные, государственных масштабов. Если их связь с нами станет известна даже через несколько десятилетий, перевернется не только его личная репутация, но даже какой-то отрезок истории той страны, где он жил и работал. Обязанность твоя будет заключаться в следующем: ты будешь получать от меня сообщение о том, когда и куда прибывает гражданин N. Обычно это будет военный аэродром. К указанному времени ты прибываешь на аэродром, встречаешься в диспетчерской с руководителем полетами. Он будет предупрежден о необходимости содействовать тебе во всем. Как только поступают сведения о заходе на посадку нужного тебе самолета, ты выезжаешь на машине к месту, которое укажут в диспетчерской. Как правило, в — — йтгттлт г™™**» слгътттяжя только наш пассажир. Рейс этот специальный по нашему задстиии. лшчш*^ ^~~* ^~ —,____ не из своей, а из третьей страны, в которую он выезжает конспиративно от своих соотечественников или открыто под предлогом отдыха или других надобностей. Впрочем, все это тебя не касается. Твоя задача встретить, посадить в свою машину так, чтобы никто из посторонних не видел прибывшего. Понял?

Ромашкин кивнул.

— Никто! Из диспетчерской ты едешь к самолету один. На стоянке не должно быть никакой обслуги, ни механиков, ни заправщиков, ни охраны. Кстати, оружие иметь при себе обязательно и -" — — — ~—' ~~.гмгт;го ттптл-м^иатк немедленно, без предупреждения. При опасности вернуть пассажира в самолет, вместе с ним задраить дверь самолета и вызвать по радио сотрудников безопасности. После ликвидации нападения все удаляются. Повторяю, пассажира никто не должен видеть. А ты увозишь его на конспиративную квартиру, которая в каждом случае будет указана мною конкретно. Я думаю, нападений никаких не будет, это я на всякий случай сказал. Главное — встретил, никто не видел, доставил на квартиру. А потом, после завершения

нашей с ним работы, опять так же скрытно отправил клиента восвояси. Вопросы есть?

— Мне надо знать заранее, где находится конспиративная квартира, проехать по маршруту к ней, чтобы не заблудиться с пассажиром.

— Резонно, — согласился генерал, — такую возможность я тебе предоставлю. ещё вопросы?

— Обеспечение на квартире — питание, охрана, наблюдение за пассажиром, он может выйти с квартиры по своей инициативе.

— Это тебя не касается. Это наши заботы. Твое дело: привез, отвез и чтобы никто не видел.

— Все ясно, — сказал Ромашкин. — Когда приступать? Каковы мои взаимоотношения с прямым начальством по службе?