Страница 17 из 44
— Водяная тревога! Водяная тревога! На первом трюме сорван брезент! На первом трюме сорван брезент!
Пчелкин вскочил с койки и, торопливо надевая куртку, закричал Мухину:
— Вставай, слышишь, тревога!
Коля приподнял тяжелую, как свинцом налитую голову, вяло махнул рукой:
— Не могу. Умираю.
— Я тебе дам «не могу»! Вставай, говорят! Ну!
— Не могу! — не открывая глаз, прошептал Коля.
Судно резко накренилось. Пчелкин, не удержавшись, упал и больно стукнулся о койку. И то ли от боли, то ли от злости на его глазах выступили слезы, и он яростно затормошил Мухина.
— Да вставай же ты, Колька! Там брезент сорвало с трюма, зальет трюм!
Пчелкин силой стащил Мухина с койки, заставил надеть сапоги и куртку. Держась друг за друга, они вышли на палубу. Потоки воды перекатывались через борт. Ванты и мачты вибрировали под напором ветра.
Выждав момент, когда судно выпрямилось, Пчелкин стремительно побежал по палубе, увлекая за собой Мухина.
— Полундра, держись! — вдруг закричал Пчелкин и бросился под высокий комингс трюма. Коля только успел поднять глаза, как бурлящий поток воды захлестнул его, сбил с ног и потащил по палубе. Захлебываясь горько-соленой водой, Коля судорожно цеплялся за палубу, но гладкие стальные листы ускользали из-под рук. Наконец напор воды ослабел. Коля поднялся на ноги и отчаянно закричал:
— Пчелкин! Пчелкин!
— Здесь я. Бежим скорее!
Цепляясь за натянутый вдоль борта толстый канат — штормовой леер, Коля побежал вперед, к носу судна. Он зорко смотрел по сторонам и уже не думал ни о шторме, ни о качке — только не прозевать бы, уследить за уходящей из-под ног палубой, за очередным ударом волны.
И странно, исчезло ощущение неприятной тошноты, новое чувство захватило Колю — азартное чувство борьбы со стихией.
Матросы, обдаваемые потоками воды, молча закрывали трюм брезентом. Старший помощник капитана, увидев Мухина и Пчелкина у аварийного трюма, сердито вздернул брови и заорал на них:
— Куда вас черти принесли! Смоет за борт, потом хлопот не оберешься! А ну, идите… — И вдруг пронзительно закричал: — Полундра! Волна идет!
Все бросились под высокий фальшборт, защищавший от прямого удара волны. Масса воды обрушилась на людей, но матросы крепко держались друг за друга и за протянутые штормовые леера. Поток с грохотом прокатился по палубе, потащив с собой тяжелый брезент. И снова матросы волокли его назад, закрывая горловину трюма. Работали напряженно, но быстро. Изредка раздавались короткие выкрики:
— Тяни!
— Заклинивай!
— Бей!
Мухин до крови расцарапал руки, но не заметил этого. Охваченный азартом борьбы, он яростно тащил брезент, отплевываясь и что-то выкрикивая, бросался под укрытие от волн и снова брался за работу.
Наконец трюм закрыли. Мокрые, озябшие матросы гурьбой ввалились в столовую.
Кто-то сбегал в кладовую, принес хлеба и большую миску соленых огурцов. Все молча принялись за еду. Пчелкин выбрал огурец побольше и протянул его Коле.
— Ешь, огурцы в качку полезно есть.
Коля кивнул головой и взял огурец. Ему не хотелось ни говорить, ни шевелиться.
Усталые матросы изредка перекидывались короткими репликами:
— Да-а, вот это поддает!
— А что еще впереди будет!
— Ничего, пройдет.
— Пройти-то пройдет, вымотает всех.
— Уж не без этого. Да ведь не привыкать!
— Кому как.
Мухин слышал этот неторопливый, серьезный разговор, жевал огурец и отдыхал.
Пусть отдохнет парнишка — сегодня он принял свое первое морское крещение. Впереди у него будет еще много штормов, но этот первый шторм он будет помнить всю жизнь.
В ДАЛЬНЕМ РЕЙСЕ
Приказ по судну, подписанный капитаном, был кратким. В нем объявлялось, что за систематическое нарушение трудовой дисциплины и подрыв авторитета лиц командного состава матрос Иванов А. П. с приходом в порт подлежит списанию с судна с занесением строгого выговора в личное дело.
Александр Георгиевич Горбунов, первый помощник капитана, или, как все на флоте называют первых помощников, помполит, прочитал приказ, нахмурился и поднялся с кресла. Нет, он решительно не согласен с таким приказом! Нужно ли рубить сплеча в этом случае?
…— Разрешите? — негромко спросил помполит, открывая дверь капитанской каюты.
Степан Васильевич Ковалев, капитан судна, полный мужчина с печальными глазами, спрятанными за толстыми стеклами очков, читал книгу. От настольной лампы с матовым абажуром лился мягкий свет. Он неторопливо повернулся, жестом показал на стул и внимательно посмотрел на своего помощника.
— Я слушаю вас.
Горбунов помолчал, старательно разминая в руках папироску. Плавает он с капитаном Ковалевым всего третий месяц и еще не успел хорошо узнать ни капитана, ни команды. Стоит ли обострять отношения? Пальцы рук выдавали его волнение.
— Я пришел потому, Степан Васильевич, что не согласен с приказом, который вы подписали сегодня утром, — начал Горбунов, но капитан перебил:
— Это по поводу Иванова? С чем же вы не согласны? — капитан пожал плечами. — Вы не хуже меня знаете этого матроса, а после вчерашнего случая я не намерен его больше держать на своем судне. Таких надо гнать вообще с флота. Кстати, вот полюбуйтесь, в прошлую стоянку старпом взял в отделе кадров данные о прежней работе Иванова: с «Находки» списан за нарушения дисциплины, с «Орла» — за пьянку, с «Кочубея» — за невыход на вахту. И вы думаете, он сделал выводы? Вчера опоздал на вахту, нагрубил старпому, нагрубил мне, здесь, в этой самой каюте, — капитан обиженно заморгал глазами. — Сколько же можно с ним возиться?
— И все-таки я не согласен. — Горбунов прикурил папиросу и продолжал: — Вы говорите, его списали с одного судна, с другого, с третьего, а теперь мы собираемся гнать и сокрушаемся: неисправимый парень, ничего на него не действует! Да он привык к этому. Привык летать с одного судна на другое.
— Аа-а, — досадливо махнул рукой капитан, — все это слова. Человек виден сразу.
— Ведь ему двадцать лет, Степан Васильевич, а мы его уже в разряд неисправимых зачисляем. Не рано ли? Не ошибаемся ли мы с вами здесь? — мягко убеждал капитана Горбунов.
— Ну, вы еще скажете, что я во всем виноват, — развел руками капитан.
— Все мы в этом случае неправильно подходим к человеку. Наша беда, что мы начинаем заниматься таким человеком, лишь когда он совершит что-либо из ряда вон выходящее. И тут уж мы знаем только одну меру воспитания — наказание. А всегда ли полезно оно? — Горбунов в волнении встал и заходил по каюте. — Как хотите, Степан Васильевич, но я решительно против списания Иванова с судна. Да и куда мы его спишем? Из Советского Союза? Нет? Ну, спишем, а его пошлют на другое судно, кадров-то сейчас, в разгар навигации, нет! Но там ведь такие же люди плавают, как и мы с вами. Давайте оставим Иванова, попробуем еще с ним повозиться, а списать всегда успеем.
— Но приказ я уже подписал…
— Можно отменить. Еще никто о нем не знает… — Горбунов выжидательно взглянул на капитана. Тот недовольно посмотрел на помощника и отвернулся.
— Ладно. Приказ отменяю. Но этот разговор потом припомню.
Вернувшись от капитана в свою каюту, Горбунов сел в кресло и задумался. Не досаду и не неприязнь, а глубокое чувство тревоги вызывала в нем судьба этого надоевшего всем матроса. Он мысленно представил себе Иванова. Высокий, с открытым русским лицом, со смелым взглядом и чуть насмешливой улыбкой. Горбунов вздохнул: что там ни говори, а нравился ему чем-то этот парень. Нравился, несмотря на странный и сложный характер. Где дело связано с риском, с опасностью — там он всегда впереди, где же дело связано с обычными житейскими отношениями — он становится невыносимым грубияном, начинает вести себя распущенно.