Страница 56 из 78
Одежда служит как для удовлетворения чувства стыдливости, требующего того, чтобы какие-то части тела были прикрыты, так и для защиты его от внешних воздействий. Только варвар прибегает к излишним украшениям, которые ему так нравятся. Одежда полинезийцев в общем отвечает присущему им чувству стыдливости, не скрывая вместе с тем благородного телосложения сильных, здоровых, красивых людей. Плащи простых жителей, которые они в зависимости от потребности или от настроения то надевают, то сбрасывают и которые из почтения надлежит снимать в присутствии знатных и могущественных особ, и прежде всего широкие, в складках плащи знати, так же красивы, как и удобны.
А татуировка? Татуировка — это весьма распространенный обычай; в той или иной степени она встречается у калифорнийцев и эскимосов, а запрет Моисея на это украшение свидетельствует, что оно не распространяется на детей Израиля. На островах Великого океана можно увидеть самые разнообразные виды татуировки. На Радаке она представляет собой художественное целое. Она не покрывает всего тела и не искажает его форм, а как бы сливается с тем и другим, делая тело более привлекательным. Трудно сказать что-либо хорошее о прическах жительниц Оваи, ибо они портят их естественную красоту. У радакцев, наоборот, оба пола проявляют величайшую заботу о волосах; изящные цепочки из ракушек, которыми они себя украшают, весьма удачно оттеняют блеск черных локонов и коричневый цвет нежной кожи. Несколько странными могут показаться украшения в ушах, держащиеся на удлиненных мочках; однако признаюсь, что на меня и они производят приятное впечатление.
В наших ужасных платьях тело, руки лишены выразительности; мимике у нас, североевропейцев, не придается никакого значения; мы почти не смотрим в лицо говорящему. У подвижного, словоохотливого полинезийца в разговоре участвует все лицо и даже руки, при этом он крайне скуп на слова. Выбирается краткое и точное, наиболее целесообразное для каждого данного случая выражение, а вместо слова используется кивок. Для подтверждения чего-либо оваец лишь сдвинет брови, а заставить его произнести слово (инга) может только чужестранец, который с присущими ему тяжеловесными манерами способен по нескольку раз повторять свои вопросы.
Из-за нашей обуви ноги служат нам исключительно для ходьбы. Полинезиец четверорук, он использует ноги не только для ходьбы. Он держит ногами предмет, руками в это время работает с ним, например плетет циновку, вьет веревку, добывает из куска дерева огонь. Как неловко, медленно и неуклюже мы наклоняемся, чтобы поднять что-то с земли. Полинезиец берет это пальцами ноги, передает в руку, но при этом даже не качнется и не перестает говорить. Если надо украсть с палубы корабля какую-нибудь вещь, один берет ее ногой и передает другому; так с ноги на ногу похищенное переправляется за борт, в то время как охрана следит только за руками и поэтому ничего не замечает.
На ум мне приходит изречение Мастера и еще дальше отвлекает от моей цели: «...Только в развитии сил прелесть бывает видна» {200} . Эти силы не ищут, а точно определяют правильное, а правильное — это прекрасное. Каждое нарочитое, произвольное украшательство искажает, уродует. Не знаю более привлекательного зрелища, чем выступление индийского жонглера, играющего с удивительно послушным ему пушечным ядром. Взгляд художника с упоением наблюдает за тем, как во всей своей красоте проявляется облик человека. В то же время он как дитя веселится, глядя на этого похожего на ребенка артиста, который также веселится и целиком поглощен своей игрой. Я видел европейского жонглера, выполнявшего несомненно более замысловатые трюки, но этот неприятный человек лишь портил художественное восприятие, всерьез полагая, что его манерная, нарочитая игра вызывает такое же удивление, какое может вызвать лишь героический поступок. В той же мере отличаются от веселых и дарящих веселье другим фокусников, которых я видел в детские годы, нынешние скучные professeurs de physique amusante— «профессора занимательной физики». Их погубила спесь. А теперь, возвращаясь к моим полинезийцам, хочу сравнить их с индийским жонглером, принадлежавшим к одной с ними семье народов.
...Дул пассат и подгонял наш корабль. Утром 20 октября встретили много бекасовидных веретенников и морских птиц. В 2 часа дня показались опасные для мореплавателей голые рифы, впервые увиденные в 1807 году капитаном фрегата «Корнуоллис» Джонстоном; мы тщетно искали их в прошлом году. Наиболее высокий и хорошо видимый пункт, по определению капитана Коцебу, имеет кординаты 16°45'36'' сев. широты и 169°39'21'' зап. долготы. Скрытые под водой рифы простираются далеко вокруг. Бекасовидные веретенники и морские птицы замечают их во время своих перелетов. 21-го стая уток пролетела на юго-восток. 24-го на палубу сел бекасовидный веретенник. К северу от Радака встретили уже известное нам мощное западное течение.
30-го показался Отдиа [Вотье], и, когда мы с юго-востока хотели войти в пролив Шишмарева, на нас обрушился шторм, грозивший опасностью вблизи этих рифов. Дождь лил как из ведра; вокруг «Рюрика» плавал небольшой кашалот.
Ночью дул все тот же довольно сильный восточный ветер, и мы лавировали недалеко от берега.
В 10 часов утра 31 октября 1817 года корабль вошел в гавань Отдиа. С запада подошла парусная лодка. Мы узнали нашего друга Лагедиака, который радостно нас приветствовал. В 5 часов вечера «Рюрик» был уже на нашей старой якорной стоянке у Отдиа. Лагедиак тотчас же прибыл на борт и привез кокосовые орехи. Радость его была неописуема, он едва мог ее сдержать, чтобы рассказать нам о своих друзьях и о положении на острове.
Каду, это дитя природы, не радовало пребывание на чужбине, на роскошном Ваху [Оаху]; лишь в нашем тесном деревянном доме он снова собирался с мыслями, обращая их к своим милым друзьям, к которым мы его вновь привезли. Увидев и узнав рифы Отдиа, Каду весь устремился навстречу этому миру, становясь радакцем среди радакцев. Он принес им подарки, занимательные истории, сказки и свою радость — ликовал и веселился вместе с ними. Однако Каду очень скоро понял, что пора переходить от слов к делу, и начал весьма активно действовать, в то время как другие еще медлили, и делал он это от всего сердца, но в том духе, который усвоил на корабле. Каду был как бы нашей рукой среди радакцев и до последнего дня всегда был заодно с нами.
Мне же, когда я после стольких трудов заставил Каду рассказывать о Радаке и собрал воедино его отдельные высказывания, сравнив и изучив их, осталось лишь исследовать более абстрактные вопросы верований, языка и т. д. Познакомившись ближе с обычаями и нравами, условиями жизни этого народа, я составил о нем более ясное представление и теперь мог уже бегло читать там, где раньше с трудом разбирал лишь отдельные буквы.
На этот раз и сами радакцы стали нам много ближе. Товарищеские отношения Каду как с островитянами, так и с нами объединяли нас. Благодаря Каду радакцам легче было нас понять, наш мир стал более доступным. Теперь мы были как одна семья.
Однако мы собирались пробыть на Радаке всего три дня, и поэтому надо было созидать, действовать, а не заниматься бесполезными исследованиями.
Большая часть населения островной группы покинула Отдиа вместе с военной эскадрой Ламари. Из наших друзей остались только Лагедиак и старец с Ормеда Лаергас, единственный вождь и в то время правитель Отдиа.
Вообще здесь остались только двенадцать мужчин, но много женщин и детей. Вскоре после нашего отплытия с Аура прибыл вождь Лаболеа и приказал жителям отдать ему часть подаренного нами железа. Он прихватил с собой и трех коз, остававшихся после нашего первого приезда. Позже появился Ламари и потребовал остаток железа и другие подарки. Подождав некоторое время, пока готовили моган, он покинул остров, оставив немного фруктов, дабы поддержать жалкое существование жителей. Повелев выкопать несколько корней ямса, еще зеленевшего в нашем саду, Ламари взял их с собой, чтобы посадить на Ауре.