Воины Карла XII

Мастер Андреас ответил:

— Ты веришь в любовь, друг мой! Любовь — это плоть. Пойди к мяснику и увидишь любовь, распластанную, разрубленную на куски.

— Ты, однако, охотно проводишь время с женщинами, как я заметил.

— Столь же охотно провожу я время в лесу среди деревьев и цветов. Они себе красуются, не мешая моим думам.

— Дай мне жить моими мечтами и сохранять верность жене.

— Мужу красивой и молодой жены не с чего быть вероломным. Любовь прежде всего — страстное влечение к юности и красоте. Не говори о любви там, где нет юности и красоты, иначе ты окажешься лгуном. Правда, встречается нежная и неизменная преданность, которая и в седой старости озаряет своим вечерним сиянием двух супругов, но это уже нечто другое, куда более высокое, нежели любовь. Это — цветок, а любовь — только семя, быстро плесневеющее и загнивающее в рыхлой, нечистой земле. Дотрагиваясь до семян, берегись запачкать перчатки. Знаешь что? Желая испытать человека, я завожу с ним, как вот сейчас с тобою, разговор о любви. Если новый знакомец, не слушая, смотрит перед собой в пространство, то я знаю, что имею дело с действительно хорошим человеком. Если же он, наоборот, начинает подмигивать и шептаться, то я знаю, что ему не следует доверять. Такой человек может оказаться опасным наушником на службе, плохим семьянином и предателем в кругу друзей.

— Но ведь я, а не ты, мастер, заговорил о любви.

— Да, но я навел тебя на этот разговор и теперь взвешиваю тебя. Ты весь ушел в свою любовь. Это показывает, что ты человек не вредный, но не создан для великих дел, — иначе тебя стала бы мучить такая задержка и помеха на пути!

— Мастер Андреас, перестань хулить чувство, которое для меня — все.

— Все, говоришь ты. Значит, у тебя ничего не остается, если чувство это догорит и обратится в пепел. А рано или поздно это должно случиться. Я привык иметь дело с формами, линиями и циркулем, и я знаю, что такое любовь. Это — овал колена. Это — полушарие груди. Об это полушарие певец с отчаяния ударяется лбом, и лира его звучит. Это и смешно и в то же время раздирает сердце. Ужасен тот день, когда эта пышная округлость начинает ссыхаться и не совпадает больше с моим циркулем. Здоровье и красота стремятся к размножению на благо и процветание человечества. Что было бы хорошего, если бы дряблость и бесформенность, плоская грудь и багровое лицо зажигали тоже страстное желание? Но, говоря о любви, люди лгут себе и другим из страха и трусости, и я сам разделяю их ужас и бегу любви, как великого несчастья.

— Ты рассуждаешь, как монах.

— Я поступаю так, потому что монахи правы. Но подожди. Мы еще успеем поговорить об этом.

Мастер Андреас встал и оглядел посетителей, наполнявших погребок. На нем была темная и простая одежда, и он имел привычку по временам сжимать рукою железный циркуль, засунутый за пояс.

— Кнехты, музыканты, ремесленники! — начал он. — Вы слышали наш разговор, и вот что я хочу сказать вам. Полно вам распевать непотребные песни и гоняться за женщинами, ибо недалеко то время, когда мы повалимся на скамью, разбитые и умирающие, раскаиваясь, что не сумели получше использовать свою жизнь. Я ненавижу чувственную любовь, так как она является нам вечной помехой в делах и лишает нас власти над самими собой и нашими поступками. Я сам женат, но оставил жену и детей дома, и если среди вас найдутся честные сердца, то ударим по рукам и заключим свободный и безымянный союз для сохранения чистоты душевной и телесной в честь и славу самим себе.

Кое-кто из завсегдатаев погребка только захохотал и загорланил в ответ, но большинство отодвинули в сторону кружки и кувшины и окружили Андреаса.

— Ты боишься, — заговорили они, — что суетные мысли помешают твоей работе над задуманной скульптурой, которая обещает быть великолепной. Да будет благословен тот день, когда нам доведется поклониться ей в нашем храме. Что бишь должна она изображать? Говорят, святого Георгия Победоносца, избавляющего царевну от дракона? Избавление девственно-прекрасного шведского королевства от когтей чужеземных разбойников!

— Так думает Стуре, друзья мои, но я могу творить только по своему замыслу.

Бенгт Гаке вскочил с места, обнял мастера Андреаса и поцеловал в обе щеки.

— При свете фонарей все вы говорите льстивые речи, — сказал он, — но мне плохо верится в чистоту ваших сердец, когда вы в потемках. Другое дело мастер Андреас: он весь проникнут волей и силой, потому и произведение его должно выйти могучим. И все мы должны дружно охранять его покой. Его дружба будет для меня святыней до последнего часа моей жизни. Давайте ему свои лживые обеты целомудрия. У меня есть для него дружеский дар получше, который скрепит мою веру в него. Я дам ему лучшее свое достояние в мире. Метта, хозяюшка моя, будет стоять перед ним, когда он приступит к изображению девы, дабы оно превзошло красотой все, что он создал до сих пор во время своих долгих странствий…

И все принялись восхвалять Бенгта Гаке за его дружеский обет и пожимать руки мастеру Андреасу. Вслед за тем колокола зазвонили к вечерне и все разошлись.

Двор Бенгта Гаке был расположен на острове Чепплинг, и мастер Андреас устроил свою мастерскую в одном из пустых лодочных сараев на берегу, у самой воды.

Через слуховое окошко к нему влетали осы и пчелы, а когда он стоял наверху лестницы, работая над верхнею частью изображения, которое резал из цельного дубового обрубка, то видел мачты кораблей и позеленевшие медные крыши замка. За сараем, подальше на берегу, расположен был двор Бенгта, обнесенный четырехугольником жилых строений. Ни кустов, ни деревьев там не росло, зато трава была такая густая и высокая и так усеяна желтыми и белыми цветами, что Андреас прозвал двор «Возвращенным раем».

Каждое утро Бенгт Гаке, сидя на галерейке, разучивал марши и танцы, нередко прерывая игру, чтобы откинуть с лица прядь белокурых волос. Часто раздавался и голос Метты. Когда ей нужно было позвать кого-нибудь из слуг, она никогда не утруждала себя поисками, а сразу принималась кричать во весь голос с того места, где была. И даже стоя перед мастером Андреасом как образец для фигуры царевны — коленопреклоненная, с мантией на плечах, с молитвенно сложенными руками — она нет-нет да громко окликала кого-нибудь из своей челяди. Это очень забавляло зрителей, которые всегда толпились в дверях сарая, интересуясь работой, а может быть, просто пользуясь случаем полюбоваться на хозяюшку Метту. Приходили подчас и очень знатные господа, и всем им мастер Андреас говорил, что сам никогда не устает любоваться Меттой, каждый день открывает в ней все новые прелести. Она была и в самом деле вечно новая. То вдруг увлечется каким-нибудь блюдом, и целую неделю в доме не подается ничего другого, пока блюдо вдруг, так же неожиданно, не исчезнет из обихода навсегда. То по целым дням не расстается с мужем и распевает под его игру или вместе с ним слагает песни о любви, отрадном приюте сердец. А то никакие мольбы не могут заставить ее издать хоть единый звук. То она готова часами стоять на коленях, изображая царевну и утверждая, что ничего не может быть веселее, то вдруг примется прыгать и плясать, как расшалившееся дитя, для которого несноснее всего стоять или сидеть смирно. И за что бы она ни принималась, всему отдавалась с одинаковым жаром и с пылающими щеками. Но бывало и так, что она бросалась ничком на траву и заявляла, что ей жизнь немила.

— Такова уж я есть. — говорила она, — и хочу, чтобы все знали, какова я без всяких прикрас.

Умастера Андреаса всегда находилось извинение и оправдание всем ее причудам, и Бенгт Гаке слушал его с сияющим взором. Когда же мастер Андреас измерял Метту своим циркулем и объявлял, что все художники — негодные ученики перед Небесным Творцом, Бенгт Гаке чувствовал себя счастливейшим человеком, достойным всеобщей зависти, уходил и играл так, что звуки разносились далеко-далеко.

Но по-настоящему работал мастер Андреас собственно только по ночам, при свете висевшего под потолком фонаря; тогда он с особым рвением брался за резец и нож и работал над драконом и грозным витязем, а на фигуру девы набрасывал темный покров.