Воины Карла XII

Вот так началась перестрелка.

— Вы только поглядите, — сказал Гилленрок, стоявший с королем и Маленьким принцем за деревом. Такое великое смятение может вызвать столь ничтожный инцидент, отчего я и беру на себя смелость предложить Вашему Величеству вообще отказаться от осады. К моей мольбе присоединятся измученные войска и все ваши несчастные верноподданные. Почему нас не послали сюда зимой, когда было проще простого взять этот город? Теперь гарнизон крепости с каждым днем становится многочисленнее, а к ним на подмогу спешит все вражеское войско. Мы же располагаем лишь тридцатью орудиями, порох уже многократно отсырел и снова высох, а потому снаряды вылетают из дула лишь на крохотное расстояние.

— Все вздор, вздор и чепуха! Мы уже много чего прострелили нашими снарядами, не одно бревно, потолще, чем штурмфалы.

— Но здесь-то нам понадобится прострелить многие сотни бревен.

— Кто может прострелить одно, тот прострелит и сотню. Мы как раз и должны совершить нечто из ряда вон выходящее, это принесет нам честь и славу. Теперь запорожцам надо доказать, что они могут продолжать свою работу без малейшего риска.

Король взял под мышку свой боевой меч и вышел в поле, под град пуль. За ним следовал Маленький принц, бледный, но прямой и торжественный, словно отрок былых времен в праздничном шествии к жертвеннику.

Два толстых столба подобно кольям палисада были врыты в землю подле открытой траншеи. Тут король и остановился возле дегтярной плошки, свет которой открывал его крагу. Маленький принц пугливо поглядел на короля, и рука его, сотрясаемая едва заметной дрожью, скользнула по эфесу сабли вверх и вниз, вверх и вниз. Затем он вскарабкался на один из столбов и встал на нем, свесив руки. Тут некий унтер-офицер, которого прозвали Мортен-Проповедник, вскарабкался на другой столб. У него было смуглое, вырубленное лицо, черные волосы и медные серьги в ушах. Недвижно, будто две раскрашенные придорожные фигуры деревянных святых в какой-нибудь католической стране, стояли они, каждый на своем столбе, как два стража позади своего короля, а лютующие русские направили грубы, пушки и мушкеты на это необычное зрелище. Поскольку ни один из столпников не желал унизиться до того, чтобы первым слезть на землю, оба продолжали стоять в той же позиции. Кругом словно свистели розги и шпицрутены, словно завывала буря, а пушечные ядра подбрасывали в воздух песок и дерн. Все гремело и сверкало, земля дрожала, будто испуганная лошадь, и летали по воздуху мелкие камни и щепки.

— Король здесь! Сейчас его подстрелят!! — взревели солдаты и ринулись вперед, увлекая за собой запорожцев. Последние же снова схватились за лопаты и снова начали вырубать куски дерна, отрывая окопы, куда можно было лечь и укрыться от огня.

А король так и стоял в неверном свете смоляных плошек, Его Величество для князей и генералов, он же друг-товарищ для солдат, он же рыцарь с большой дороги, король и философ в одном лице. Весь день его посещали мрачные воспоминания. Вспоминал он Акселя Хорда, которого по нечаянности сам же и убил, и Клинковстрёма, друга юных дней, пораженного вражеской пулей. Не то чтобы ему недоставало кого-то из них, но и забыть их окровавленные одежды он тоже не мог. Когда ушей его коснулся свист пуль, в нем проснулось все богоборческое легкомыслие отроческих лет и прогнало прочь тягостные мысли. Он уже до дна осушил кубок военных приключений, теперь же напиток с каждым днем следовало все сильней посыпать порохом, чтоб не казался безвкусным. С тех пор, как шумные военные победы стали реже выпадать на его долю, он начал относиться к ним более рассудительно и трезво. Правда, он и теперь иногда заводил речь о том, что хотел бы стоять во главе больших государств, но для того, преимущественно, чтобы эти государства ежедневно поставляли ему сотни новых, храбрых воинов. Он ни на минуту не забывал, что каждое мгновение могло стать для него последним, раз уж наступала пора невезения… и сколь бы сильным ни было желание погибнуть героической смертью… Желание и рядом сознание, что все это в твоей власти, но вместо того потерпеть неудачу и стать посмешищем, потому что другие не хотят больше за ним следовать… Все это смела осень жизни своим ледяным дыханием. Он же хотел попытаться еще раз, хотел доказать, что и по сей день остается избранником, взысканным милостью Божьей. Но, ежели он заблуждается, тогда лучше всего ему пасть, как последнему солдату.

Мортен-Проповедник тем временем до того разволновался, что не мог более неподвижно стоять на своем столпе и потому сорвал мушкет со спины. Кто не знает Мортена-Проповедника, столь меткого стрелка, что и сам король аплодировал порой его выстрелам? Он мог на скаку поразить кавалериста, на бегу — пехотинца. Он болтал и смеялся и прикладывал мушкет к глазам и выстрелил в тень, что вскарабкалась на отдаленное дерево и, будучи поражена пулей, падала словно птица сквозь цветущие ветви. Тут Мортен-Проповедник вошел в охотничий раж, спрыгнул со своего столпа и подбежал к месту падения птицы.

Там лежал пораженный выстрелом старик, а рядом стояла девочка лет девяти.

— Это мой отец, — сказала она без слез и взглянула на Мортена-Проповедника. — Мы ходили собирать крапиву, а на обратном пути…

— Да, да, на обратном пути…

— Мы услышали стрельбу, и отец полез на дерево, чтобы поглядеть по сторонам. Это наше вишневое дерево.

Мортен-Проповедник покачал головой, снял шляпу, схватил самого себя за волосы и сел.

— Боже, прости меня, старик отродясь не сделал мне ничего дурного… милое дитя, тебе этого не понять, но у меня в кармане есть дукат, возьми его. Понимаешь, девочка, я охотник, видишь, я меткий стрелок. Раньше у меня была избушка, и была со мной моя старуха, которая бранилась и даже поколачивала меня за то, что я никогда не держал в руках лопаты… а вместо того сидел в лесу и глядел, как токуют тетерева. Слушай дальше: однажды утром я взял свой мушкет и свою собаку и пошел своим путем по белу свету.

Девочка вертела дукат в свете костра, он же посадил ее к себе на колени и ласково погладил по щекам.

— Проходив первый день, я застрелил свою собаку, проходив второй день, я отдал свой мушкет человеку, который указал мне дорогу. С тех пор у меня больше ничего не осталось.

— А на эту денежку можно что-нибудь купить?

— Ну еще бы. А потом я вышел в поле и мне выдали боевой мушкет, чтоб ты знала. И снова я стал стрелком. Пусть небо смилуется надо мной. А ты приходи сюда каждый день, когда начнет темнеть, я буду отдавать тебе половину от моей дневной порции и от всего, что мне удастся найти за день.

Она не сводила глаз с лежащего в траве мушкета. Потом встала и ушла прочь, не прикоснувшись к нему.

— Девочка не может знать, что стрелял я, и пусть она никогда этого не узнает. Я — Иуда, предавший смерти невинное существо. Не убий! Не убий!

Прижав руку ко лбу, он побрел через поле и вышел на драгунов д'Альбедилля, лежавших вкруг костра и читавших свои молитвенники. Он подсел к ним, тоже достал молитвенник, чтобы читать вместе с ними, а под конец начал в голос молиться и проповедовать.

Ну, какие есть новости? — спрашивали солдаты на другое утро у рыжего маркитанта Бракеля, низкорослого всезнайки вестгота, который стоял в неизменной серой блузе среди горшков и развешанной одежды.

— Не иначе Мортен-Проповедник схлопотал среди ночи солнечный удар, потому что вполне созрел для дома умалишенных. Он всю ночь с непокрытой головой бродил по берегу и проповедовал. А когда на него накатывает охота проповедовать, это значит, что он куда-то отлучался и кого-то во время этой отлучки подстрелил.

В мрачном молчании солдаты взялись за свои лишь до половины наполненные жестяные плошки.

— Или хлеб, или смерть! Почему мы не идем на штурм, пока не стало слишком поздно?

— Король упражняется с окопами, а Гилленрок должен денно и нощно присутствовать при этих упражнениях. Послушайте лучше Мортена-Проповедника, что взывает от реки. В последнее время здесь только и слышишь, что молитвы и псалмы, становится прямо тепло на сердце, когда кроме этого слышишь, как сходит с ума наш фельдмаршал.