Страница 8 из 34
Было воскресное утро, и небу, казалось, лень пробудиться так рано, как Рамоне, оно до сих пор не сбросило серое одеяло облаков с холма. Но, хорошо зная парижские нравы, Рамона понимала: это ненадолго. Временно, переменчиво и быстротечно — как и все в этом городе. Все основательнее вживаясь в этот город с каждым приездом, Рамона меняла свое мнение о нем. Поначалу, когда они с Гаем приехали сюда двадцать лет назад, она решила, что город, однажды переживший революцию, никогда не станет таким основательным и самоуверенным, как Лондон, и что вертлявость Парижа проистекает из его истории. Но потом Рамона соотнесла нравы города с его климатом и поняла: здесь можно жить нараспашку, как в Мексике. В этом заключена причина легкости городской натуры.
Так почему бы и ей не жить в ритме города? Так, как — она уверена — здесь живет Гай?
Взобравшись по ступенькам к храму Сакре-Кёр, откуда в солнечные дни виден весь Париж, Рамона уткнулась носом в туман. Едва просматривались бесконечные Елисейские поля, а загородный деловой Дефанс угадывался лишь потому, что Рамона знала, где стоят его небоскребы, выстроенные из зависти к Америке.
— Мадам? — услышала она бархатный баритон и оглянулась. Перед ней стоял молодой мужчина с планшетом в руках. Художник с Монмартра. — Я хочу вас… — он сделал паузу, — нарисовать.
Он говорил по-французски, но Рамона поняла его.
Художник усадил ее на стул, а сам пристроился у ног. Рамона правильно читала взгляды, которые он бросал на нее, делая вид, что старается точнее уловить черты лица и проникнуть в суть натуры…
Рамона смотрела на его лицо, на напрягшиеся мышцы плеч, на скрещенные ноги. Она тоже рисовала его в воображении, нагим, в постели, рядом с собой. Делая мысленные штрихи портрета незнакомца, она прислушивалась к себе, стараясь уловить желание. Но, не услышав ничего, скривила губы.
— Вам что-то не нравится, мадам? — внезапно спросил он, опуская картон.
— Да. — Рамона поднялась. — Я не нравлюсь сама себе.
— Но вы не правы, мадам! — Он тоже вскочил. — Вы прекрасны… В вас есть… в вас есть… интерес…
— Не более того. — Она вынула из рюкзачка бумажник. Наличных оказалось немного, и Рамона протянула несколько бумажек, в который раз удивляясь — надо же, на французских франках изображены портреты импрессионистов. Еще одно подтверждение легкости нравов этой страны? — Благодарю вас. Вы мне очень… помогли.
Она зашагала по брусчатке в сторону улицы Лепик, зная, что там есть удобный спуск с холма.
— Но постойте!.. Ваш портрет!
— Выбросьте его! Я сама знаю, какая я сейчас!
Она переехала из дешевой гостиницы в такую, к которым она привыкла, — с большой комнатой, большой ванной, с добротной мебелью. Рамона поняла, что месть — занятие низкое, оно ничего не изменит в ее жизни, лишь отяготит и без того тягостное настроение.
Рамона уже знала, что с ней происходит. Она вынуждена была признаться, что ее настигло то состояние души и тела, которое называется кризисом в середине жизни. Оно настигает многих женщин и очень редко — мужчин. Такова природа.
И какой смысл мстить мужчинам? Мужу? Всему миру? Глупо, думала Рамона, как глупо делать пластическую операцию. Внутри я все равно останусь такой, какая есть. Гормоны работают так, как им положено в организме сорокалетней женщины. А мозги? Вот их-то и стоит включить на полную мощность! — сказала себе Рамона.
Поэтому надо закончить прогулки по Парижу и лететь домой.
Глава пятая
Я самый-самый
— Я просто обескуражен.
Широкие плечи Гая, обтянутые тонкой шерстью пиджака, поднялись и опустились. Уильям прочел в этом движении отчаяние.
— Понимаю тебя, Гай. Кризис в середине жизни настигает многих женщин. Скорее всего это происходит потому, что женщин очень рано приучают прислушиваться к своим чувствам, а мужчин, напротив, — не обращать на них внимания. На эти чувства. Потому-то мужчины в отличие от женщин очень поздно узнают, насколько они несчастны. — Он подмигнул Гаю. — Такая новость, я полагаю, должна тебя обрадовать.
Гай отмахнулся.
— Ты шутишь, Уильям. Но мне сейчас не до шуток. Я позвонил домой, но, кроме автоответчика, со мной некому было общаться.
— Может быть, Рамона в гимнастическом зале. Ты сам рассказывал, что она разрешает часами всем этим чудовищам мять свое тело.
— Но гимнастический зал по ночам закрыт! — раздраженно бросил Гай, привычным движением одергивая полы пиджака, что означало крайнее возбуждение.
— Ну понятно, — согласился Уильям, проводя пальцем по щеточке усов. — Ночами тело мнут совсем другими… предметами, назовем это так.
Гай быстро вскинул голову, в его глазах Уильям увидел негодующий блеск и поторопился уточнить:
— Ты что-то имеешь против… подушки? Матраса? Одеяла, наконец? — Уильям обезоруживающе улыбнулся. — Сила действия всегда равна силе противодействия. Даже если Рамона будет спать на полу…
— Извини, ничего не нужно объяснять. Нервы…
— Они у тебя расшатались, дружок, — бестрепетно согласился Уильям. — Но, если ты не поможешь Рамоне, ты не поможешь и себе.
— Как я могу ей помочь? Как?! Она не выносит моего присутствия! Патрик удрал из дому на Сейшелы раньше времени. Она ведет себя, как самая настоящая фурия, стоит нам обоим только показаться ей на глаза.
— Вот как? Значит, она не выносит не только тебя? Но и сына?
— Она готова разорвать весь мир в клочья!
Уильям покачал головой.
— Не знал, что это настолько серьезно, Гай. Ей ведь чуть за сорок, правда? Это еще не переходный возраст, не менопауза. Конечно, гормональные изменения уже начались, но они должны быть не…
— Что ты такое говоришь! Если ты считаешь, что это только начало…
— Даже не начло, подготовка… Я ведь сказал тебе, у Рамоны кризис середины жизни. Он скорее моральный, чем физиологический. Ученые спорят на эту тему много…
— Уильям, если начнутся, как ты говоришь, настоящие гормональные перемены… — Гай закатил глаза, — тогда…
— Значит, надо поторопиться и навести порядок в жизни Рамоны до того момента, которого не удастся избежать ни одной женщине. До климакса у нее есть еще несколько лет… Впрочем, случается он и раньше, особенно у женщин южного типа. Но Рамона…
— Сейчас она женщина такого типа, будто вышла из вод Ледовитого океана, — процедил Гай сквозь зубы. — Если бы я не знал ее раньше, то подумал бы, что она самая настоящая фригидная феминистка… Но ведь она…
— Тсс… Не надо. Я все понимаю. Значит, причина в другом.
— В чем? Что я такого ей сделал? Почему меня можно возненавидеть ни с того ни с сего? — Глаза Гая горели. — Я уехал сюда, в Париж, чтобы дать ей побыть одной, наедине с собой.
— Ответь честно и прямо? У тебя есть женщина? Быстро! — скомандовал Уильям.
— Да. То есть нет, — быстро поправился Гай.
— Она знает об этом?
— Нет!
— Вот тут ты не прав. — Уильям улыбнулся, глядя на Гая насмешливо, словно взрослый на наивного ребенка, который искренне верит, что его обман взрослые читают по глазам. — Сдается мне, она… догадывается.
— Не может быть, ведь это… несерьезно. Так, секс…
— Банально и обыденно, мой друг. Ты достаточно молод. Жена отказывает тебе от постели. Ты уезжаешь и живешь месяцами в Париже.
— Но она сама захотела меня отослать из дому. Она кричала на меня диким голосом. Если честно, я и представить себе не мог, что у Рамоны может быть отвратительный визгливый голос.
— Это голос не Рамоны, — тихо сказал Уильям. — Это голос ее боли, ее недоумения. Поверь мне, она сама не понимает, что с ней такое. Она чего-то хочет, каких-то перемен, но не знает каких именно.
— Но чего ей еще хотеть? У нее есть все — я, сын, дом, деньги, свобода, наконец.
— Правда? А свобода в чем?
— В жизни. Она заняла свое место в жизни и в ее рамках абсолютна свободна.
— Ты уверен, что Рамона заняла именно то место, ту нишу, к которой стремилась? Понимаешь ли, — Уильям помолчал, — есть женщины, для которых твой расклад — предел мечтаний. Они просто купались бы в таком благополучии. Но, случается, женщина в начале своего пути, или в середине, или позже что-то откладывает на потом, надеясь вернуться к этому и сделать наконец то, чего не сумела с самого начала. Ты понимаешь, о чем я говорю?