Страница 12 из 34
Рамона подержала в руке трубку. С ней Гай ездил весной на чемпионат мира по курению трубок в Англию. Он звал ее с собой, но она уже ничего не хотела.
Она умела набивать трубки и не раз делала это для Гая.
— Смотри, она должна быть набита достаточно плотно. Видишь, я надавливаю пальцем на табак, а он пружинит в трубке.
Рамона трогала пальцем табак, кивала, заставляя себя запомнить ощущение под пальцем.
— Верхний слой табака должен быть ровным, иначе он не будет равномерно гореть. А теперь поднесем спичку…
Она и сама была готова загореться, как спичка, когда Гай проводил с ней свои первые уроки по набиванию трубки. У Рамоны возникали совершенно иные ассоциации при этом действе, и после нескольких затяжек они оказывались в постели…
А после Гай снова брал трубку и говорил чуть хрипловатым голосом:
— После того как трубку покурили, ей надо дать остыть.
Рамона тихо смеялась, лежа на смятых простынях, потому что именно этим она в данный момент и занималась: остывала от обжигающей страсти.
Вспоминая мгновения жизни, которую Рамона сейчас считала бессмысленной, чужой, она недоумевала: в чем же все-таки дело? Ведь были, были замечательные мгновения в жизни? Более того, ей на ум не приходит ничего, что смущало бы, раздражало, обижало. Все ровно, гладко, складно — любимое словечко Фрэнка, которое перешло к отцу, потом это слово полюбила мать. Рамона вздрогнула, и трубка едва не выпала у нее из рук.
Может быть, недавняя смерть матери навела ее на мысль о неправильно прожитой жизни?
— Мама, тебя что-то гложет? — спросила как-то Рамона, глядя на печальное лицо матери.
— Да… пожалуй. Только не совсем так. Сама не знаю, как это вышло, но к концу жизни я пришла ни с чем.
— То есть как — ни с чем? Вы с отцом любили друг друга. У тебя прекрасные дети. Я могу сказать так о Майкле, о Сэнди и даже о себе, правда?
— Да, это правда, — согласилась мать, гладя Рамону по руке. — Ты можешь и дальше перечислять много хорошего, что было в моей жизни.
— И еще будет! — горячо заверила Рамона.
— Не будет.
— Но почему?
— Потому что я ничего не хочу. Я устала. — Мать помолчала, а потом добавила таким тоном, словно долго думала об этом и поняла наконец: — Я устала делать не то, что хочется.
— А… что ты имеешь в виду?
— Что? Вот видишь, даже ты, моя любимая младшая дочь, не подозреваешь о неисполненных мечтах своей матери. — Она тихонько засмеялась и провела рукой по волосам Рамоны. — Не обижайся, это я просто так. Какие тяжелые волосы. Какого странного, неожиданного цвета. Они блестят, словно белый хлопок.
Дочь молчала, ожидая продолжения. Но дождалась совершенно другого:
— Вот и ты живешь чужой жизнью. Как живут почти все женщины в мире. — Ошеломленная, Рамона молчала. — Но… очевидно, так задумано… Не нами. — Мать пожала плечами. — Не переживай. Тебе ведь хорошо, правда?
В глазах матери стояла неизбывная печаль, о природе которой Рамоне давно хотелось узнать. Спросить об этом она не решалась. Они слишком редко виделись — мать жила на ранчо в Миннесоте в полном уединении, с тех пор как умер ее муж. Уезжая от нее, Рамона окуналась в свои дела и быстро забывала о печали на материнском лице…
От нескольких затяжек трубкой голова Рамоны закружилась. Он перевела взгляд на бар, в который сама поставила литровую бутылку бренди «Три бочки», которую купила в парижском аэропорту. Она плеснула себе порцию и выпила.
Теперь, когда мать ушла навсегда, уже не у кого спросить о том, что чужого обнаружила она в собственной жизни. Но после ее ухода Рамона стала задавать себе вопрос: а что могу я сказать о своей жизни?
Взгляд Рамоны упал на письменный стол Гая. Там лежал блокнот, на котором выведено его каллиграфическим почерком: «Я самый-самый». Она открыла его, хотела прочесть, но не решилась. Рамона догадывалась, что в нем найдет перечисление Гаем собственных достоинств и побед по всем направлениям. Так типично для Гая. Вот кто не изменился за прошедшие годы, не изменил самому себе.
Потом взгляд Рамоны задержался на газете, она сама положила ее на стол мужа, по привычке. Он всегда читал газетные объявления, говорил, что только через них можно «узнать настоящую жизнь окружающей среды».
Газета оказалась совсем свежей. Рамона наткнулась на объявление в рамке, прочла. Сначала один раз, потом второй, сама не понимая, что именно привлекло ее. Слово «Мексика»? Но что в этом необычного? Мексика рядом. Или потому, что вспоминала о ней только что? Нет, скорее всего дело в другом: Рамона давно усвоила странную истину: стоит о чем-то подумать, как нате вам — оно и является. И лишь позже до нее дошло, что именно зацепило ее в этом объявлении.
Ну конечно, слово «грузовик». Оно напомнило ей: надо поехать в гараж, взглянуть на своего застоявшегося без дела любимца, МЭКа.
Внезапно, словно ее что-то подбросило, Рамона вскочила на ноги.
Им нужен водитель! Со своим грузовиком! Для срочного рейса в Мексику!
Рамона плеснула еще полпорции бренди.
Она водитель. У нее есть грузовик МЭК — наследство от Фрэнка. Грузовик мощностью в четыре сотни лошадиных сил, послушный, как пони, с упрямой мордой осла.
Она еще раз вчиталась в объявление, уже сосредоточенно, вдумываясь в каждое слово. Она не заметила главного! Это фирме Гарнье нужен водитель с грузовиком. Для рейса в Мексику.
Она хочет в Мексику. Она хочет туда давно, чтобы зайти в деревенский ресторанчик Фрэнка, выпить мескаля. Туда, где она впервые почувствовала себя полноправным членом общества, которое тогда еще для нее было единым, не мужским и не женским. В котором, ей казалось, она сможет заниматься чем угодно, даже водить большегрузные машины, даже торговать ими.
Не давая себе опомниться, Рамона набрала указанный в объявлении номер телефона. Она не сомневалась — ее наймут, потому что женщине наверняка предложат денег меньше, чем мужчине. Но сейчас для нее это не важно.
Прижимая трубку к уху, впервые за много месяцев Рамона почувствовала, что у нее совсем не рыбья кровь.
Глава седьмая
Виноградная филлоксера
— Я согласна, — сказала Элен, не отводя своих глаз от других, с темными зрачками, которые казались совершенно непроницаемыми в сумеречном каминном зале. — Она прекрасна. — Элен не переводила взгляд на предмет, о котором говорила. — Мне странно…
Внезапно на лице ее возникла улыбка, которую можно назвать робкой и не ошибиться. Но она быстро прогнала ее — незачем открываться другому, тем более что этот другой — Роже Гийом.
— Да. — Он согласно кивнул и, отвернувшись от Элен, самодовольно уставился на свое произведение. — Когда-нибудь и у меня будет свой музей в Париже.
— Как у Родена.
Губы Элен, сложенные теперь в усмешке, казались более привычными для малоподвижного тяжелого лица. Правда, цвет лица ее совершенно удивительный — цвет настоящего белого мрамора. Возможно, желание разгадать, все ли ее тело такого же беломраморного цвета, и привлекло к этой женщине столь художественную натуру, как Роже Гийом.
— Но давай-ка отложим шутки в сторону, — низким голосом проговорила Элен. — Ты ведь понимаешь, это возможно. Это не утопия. Часть моего небольшого… дома…
— Замка, ты хотела сказать, — поправил ее Роже, совершенно точно зная, что честолюбивая Элен ждет именно такой поправки.
— Да, если угодно, — надменно согласилась она, потом, смягчившись, добавила: — Если тебе так хочется.
— Хочется, — бросил Роже, но это слово он произнес так, чтобы она безошибочно уловила в нем другой смысл. — А тебе?
— Мне тоже. Очень, — сказала Элен и потянулась к нему.
— Пойдем в спальню, Элен.
Несмотря на свою пышнотелость, Элен была очень подвижной и всегда брала верх над Роже — во всяком случае, он употреблял именно это выражение.
— Дорогая, мне удивительно, как ты до сих пор не завела конюшню, — проворчал он, подчиняясь ее рукам.
Ему нравилось, когда она раздевала его, как маленького. Она делала это с умением и ловкостью девушек с улицы Сен-Дени и площади Пигаль, нежностью которых он пользовался давно, с ранней юности. Теперь, зная, что у Элен нет и быть не могло подобной практики, Роже понимал, что в ней говорит голос самой природы. Кого-то она наделяет таким даром, а кого-то обходит.