Селеста, бедная Селеста...

Лешка расхохотался. Лучше бы мне никогда не слышать этого смеха. Защищаясь от него, закрыла уши ладонями. Еще бы не видеть Лешкиного лица, но нет сил отвести глаза.

— Что у тебя с ним?

Лешка отодрал мои ладони от щек, сжал, отбросил, повторил, приблизив лицо к моему:

— Что у тебя с ним? — Не дождавшись ответа, догадался, всхлипнул тоненько и горестно. — Шлюха! — Развернулся и кинулся бежать вдоль проспекта.

Почему, ну почему он меня не ударил? Господи, вот все и разрешилось. Лешка решил, что я завела любовника, провела с ним ночь, проводила утром на автобус, нацеловалась. Изменила ему. Шлюха... Ну почему, почему он не ударил меня?

Как хорошо все разрешилось. Лешка меня возненавидел, и не надо ничего ему объяснять, и моя тайна осталась при мне. Почему он не ударил меня? Больше не могу. Сейчас разорвется сердце и я умру.

Я медленно брела по проспекту в сторону, противоположную той, куда убежал Лешка. В голове не было ни одной мысли. Я шла, шла, вдоль домов, мимо сквера, несколько раз переходила улицы. Мне кажется, я не встретила ни одного человека. И машин не встретила. Во всяком случае, ни разу не притормозила, пропуская транспорт, так и шла вдоль улицы или поперек. Или просто ничего не отложилось в памяти.

Действительность я осознала внезапно, стоя на берегу Царицынского пруда. Вот, сказала я себе, Царицынский пруд. И дальше уже все видела. Машины на мостике через пруд, людей, строения Екатерининского замка, парк.

До сумерек я бродила по старому парку. Я вспоминала свою жизнь. Нет, не так. Моя жизнь вспоминалась мне.

Бабушка забирает меня из детского сада, и я спрашиваю:

— А почему за мной папа не приходит?

— Спроси у мамы, — не в первый раз отвечает бабушка и сразу же начинает меня ругать за испачканное платье.

Я надуваюсь и завистливо слежу за вредной девчонкой, которая подпрыгивает рядом с высоким мужчиной. Не помню имени девчонки, не помню, почему считала ее вредной. Помню ее папу...

Мама учит меня плавать. Вода в речке теплая. Теплая, как парное молоко. Я вожу по дну руками и ногами, а мама подхватывает меня под живот и тащит на глубину учиться плавать. Я бью руками и ногами, брызги летят мне в лицо. Счастье.

Мы с Людкой сидим на лавочке в нашем дворе, а Катька на столбике от сломанной лавочки напротив. Она рисует нас, старательно морщась и высунув язык. Людке надоедает сидеть. Она подбегает к Катьке и вырывает у нее блокнот. Катька с криком несется за ней. Они дерутся.

Мама навещает нас с Катькой в лагере. Катька дуется, она хотела, чтоб к ней приехал отец. Мама кормит нас клубникой, поочередно вытирает лица своим платком.

Воспоминания прерываются. Посередине тропинки вырос куст, и приходится его обходить. Препятствие сбивает мысли с ровного течения. Оглядываюсь, пытаясь определить, далеко ли забрела. В глаза бросается двойная береза, и сразу новый фрагмент воспоминаний. У Людки первый роман. Ни за мной, ни за Катькой никто не ухаживает. Мы крадемся вдоль кустов, подглядываем за Людкиным свиданием.

Последнее время мои подружки практически не общаются. Только через меня. Видятся или случайно, или один раз в год у меня на дне рождения. Почему?

И все-таки, как я ни пряталась за воспоминаниями, Лешка прорвался. Вот здесь я споткнулась, и Лешка подхватил меня на руки. Вот на этой поляне мы играли в бадминтон трое на трое. Вот с этой высокой горы катались на санках, до самого замерзшего пруда, и Колька пытался напоить меня водкой. А Лешка не дал и увел меня от ребят в бельведер. А вот и бельведер. Новенький, отреставрированный, а раньше весь был покрыт настенной живописью. И Лешка выцарапал на штукатурке в самом верху А.А.

Лешенька...

Хорошо, что я дошла до парка. От физической усталости притупились все чувства. Почти спокойная, я покинула парк, добрела до автобусной остановки и присела на скамейку в ожидании нужного автобуса.

— Аль, ты чего делаешь?

— А что?

— Можешь подъехать ко мне?

— А ты где?

— На рынке. Подъезжай прямо сейчас.

— Зачем?

— Приедешь — узнаешь.

Так начался еще один каникулярный день. Каникулы, между прочим, последние в моей жизни. Зимой диплом и прости-прощай студенческая вольница! На часах начало девятого. Людмила звонит с рынка. Мамы дома нет. К двум надо сдать Виталику работу. И не понятно, заедет он за дискетой или придется тащиться в центр.

— Виталик, привет!

— Аль, ну сколько можно? Я звоню каждые двадцать минут, ты где ходишь?

— Извини, у меня форс-мажор. Тетя Вера повела Светочку к зубному, а Людку послала вместо себя на рынок. А напарница тоже не вышла, а сегодня надо обязательно поставщику деньги отвезти. Деньги у напарницы дома. Людка поехала к ней, потом к поставщику.

— Сочувствую, вечером пожалею. Только ты тут при чем?

— Интересно! А кого ты пожалеешь?

— Людку, понятно. Ты-то где?

— Блин! Не понял, что ли? Трусами торгую.

— Почему ты?

— А кто? Я кому сейчас все рассказывала?

— А дискета где?

— У меня с собой.

— Ты хочешь, чтоб я за ней на рынок приехал?

— Хорошо бы.

— Но ты здесь нужна.

— Зачем?

— Надо документацию распечатать и Сереге помочь, а то он закопался и всех задерживает.

— Ты и помоги.

— Ты же знаешь, я на Дельфи не пишу.

— Из принципа. Ладно, тетя Вера пришла со Светочкой. Я ребенка домой закину и приеду.

— Пожрать захвати.

— Понятно.

— И пивка.

— Обойдешься. Совесть есть?

— Да я так, на всякий случай. Вдруг согласишься.

Я медленно брела по узенькой асфальтовой дорожке вдоль дома. Виталька на углу отдал мне сумку, мазнул по щеке мокрыми губами и по тропинке между домами отправился к Ворониным, где поджидала его Людка.

Целый день, проведенный с людьми, вымотал и опустошил меня. Стремление выглядеть и жить, как обычно, истощало мои силы, и всякий раз, оставшись наедине с собой, я испытывала смертельную усталость. Вот и сейчас я еле переставляла ноги, оттягивая момент возвращения в родной дом к маме.

Правда, оставалась надежда, что мамы нет дома и мне не придется отвечать на ее вопросы. Да и находясь дома, мама по большей части присутствовала рядом со мной только физически, все ее помыслы устремлялись в другое место к другим людям. Я перестала быть пупом земли для моей мамочки. А может, никогда и не была. Просто воображала себя этим самым пупом. В любом случае я больше не занимала главного места в мамином сердце. Никакого длительного перехода не было. Изменение произошло мгновенно. Перед моим отъездом к Истоминым у меня имелись все основания считать себя главным человеком для мамы, приехав, я обнаружила полное равнодушие к себе, торопливость в общении и едва скрытое раздражение.

У мамы не нашлось времени расспросить меня о поездке. Ее даже не удивило внеурочное возвращение и не заинтересовали мои планы на дальнейшие каникулы. Разумеется, мы не возвращались к идее речного круиза. На кого бы она оставила дядю Сережу? Мама небрежно вела домашнее хозяйство по минимуму, ограничиваясь уборкой собственной комнаты и самой необходимой постирушкой, ела что-нибудь приготовленное мною, перебрасывалась парой слов и сидела у себя тихонько как мышка или уходила до поздней ночи, а иногда и на всю ночь.

Когда мама не вернулась в первый раз, я волновалась. Не спала и утром ждала ее у двери. Мама не стала слушать упреков, сказала спокойно:

— Это будет иногда случаться. Я постараюсь предупреждать тебя, но, боюсь, не всегда получится. Не волнуйся.

Наверное, мне следовало расстроиться. Я не расстроилась. Меня устроили новые отношения, я испытала облегчение, заметив мамино небрежение ко мне.

Он вышел из кустов навстречу и заступил мне дорогу. Я не сразу сориентировалась и почти ткнулась в него лбом. Он придержал меня за плечи на длине вытянутых рук. Вот уж кого меньше всего я ожидала здесь увидеть. Так и сказала, не скрывая удивления: