Цветы и железо

Не любитель отвлеченных, далеких от жизни теорий, Петр Петрович в своем саду, своей практикой подтвердил, что природа благотворно влияет на перевоспитание человека. Лет восемь назад он писал Мичурину:

«Вы правы, Иван Владимирович, человек не может быть безучастным к красоте природы. Даже испорченная натура «сдает». После разговора с вами я взял к себе в сад хулигана-воришку, который побывал во многих детских домах и колониях. Я посвятил его в тайны гибридизации, метода ментора, аблактировки. Я рассказал ему о чудесах, которые совершаете вы у себя в Козлове. Я говорил ему, что наше дело очень трудное, что человек слабовольный отшатнется от него после первых же неудач. Конечно, я не мог охранять озорника, как это делали в трудовой колонии, я загружал его работой так, что ему некогда было подумать о недавних «приключениях». И дурь с него словно рукой сняло. Посмотрите теперь на него, этого мальчика, — красивого, умного, впечатлительного, мечтающего о том, о чем и мы с вами. Он теперь настоящий Человек и будет, верю в это, до конца таким!»

Петр Петрович смотрел на деревья и не мог представить, что усеянная яблоками шафран-китайка или ярко-красный пепин шафранный, молодые по возрасту, упадут, подкошенные осколками снарядов. Он снял свою помятую шляпу, повесил ее на сучок дерева и задумался. Он вывел немного новых сортов — десятка полтора фруктовых деревьев, кустарников и цветов. Но многие тайны в природе уже были раскрыты, гибридизация продвигалась все успешнее, и Петр Петрович верил, что до конца своей жизни он еще успеет создать немало новых сортов — хорошую память оставит о себе у людей.

Тяжело опершись на лопату, он вдруг поник головой. Неужели теперь, когда так близка цель всей жизни, пришел конец? Вот так же подступали к Шелонску в восемнадцатом году немцы. Петр Петрович решил тогда умереть, но не уходить из своего скромного садика, который занимал небольшую площадь и насчитывал с дюжину деревьев и кустарников. Немцы не вошли в Шелонск, их отогнали. А теперь они могут занять город. И все же уходить из Шелонска не хотелось.

— Нет, нет, — проговорил старик тихо, — здесь у меня вся жизнь…

Петр Петрович не заметил, как к нему подошел человек в сером пиджаке, перетянутом ремнями. Посетитель остановился поодаль, не намереваясь тревожить садовника. Калачников обернулся.

— Здравствуйте, товарищ Огнев! — воскликнул он, идя навстречу гостю. — Я вас таким небритым никогда не видел. И не признал бы, да глаза больно знакомые.

Они поздоровались.

— Значит, глаза выдают? — спросил Огнев.

— Выдают.

— Это плохо, Петр Петрович.

— Почему же плохо? — спросил Калачников. — Хорошие, открытые глаза иметь приятно: через них весь человек виден. Он показал рукой на запад: — Как  т а м, товарищ Огнев?

— Плохо  т а м. Сегодня с утра гитлеровцы ввели свежие силы. Наши снова отступили, километров на десять. У врага пока преимущество в живой силе и технике, Петр Петрович.

— И что же будет?

— Не исключена возможность временной оккупации нашего города. Повторяю: временной. Принято решение эвакуировать Шелонск. В том числе и ваш питомник: конечно, то, что можно вывезти.

Калачников долго и пристально смотрел на Огнева.

Потом он обернулся в сторону сада. Множество крупных яблок и груш свисало с деревьев. На том берегу реки грустно и протяжно запела девушка; песня оборвалась на полуслове…

— Не могу… Не могу!.. — голос у Калачникова дрогнул. — Они не пускают…

— Кто они?

— Деревья… цветы…

Огнев долго смотрел на сад, на Калачникова.

— Подумайте, Петр Петрович. Возможно самое худшее!

— Знаю, товарищ Огнев, но поймите меня правильно: оборудование завода грузят на платформы и отправляют в тыл. А я? Не возьму же я с собой яблони и цветы!

— Понимаю, Петрович, трудно!

— А что я без деревьев? Мне теперь поздно начинать где-то в другом месте. Надо доделать то, что начато.

— Враг-то какой, Петрович!.. Злее не бывало. Не страшно оставаться?

— Боюсь, честно сознаюсь в этом. Но еще больше боюсь за сад — пропадет он без меня… А я, как знать, может, и сохраню. В моем возрасте можно и рискнуть.

На западе отдельные выстрелы слились в протяжный непрерывный гул.

— Когда на бюро обсуждали вопрос об эвакуации города, я сказал, что вы, возможно, пожелаете остаться в своем питомнике, — произнес после раздумья Огнев. — Питомник действительно в два-три года не вырастишь. Но вы нам дороже любого питомника!.. Впрочем, принуждать не будем: уедете — хорошо, останетесь — и здесь честные люди нужны будут!

Калачников смотрел на Огнева и ждал, когда тот кончит. Петр Петрович вдруг оживился: у него мелькнула мысль, что на оккупированной территории он может пригодиться. Немецкий язык он знает отлично… Его домик стоит на отшибе… Вон, как пишут газеты и передает радио, у немцев в тылу уже есть и партизаны, и подпольщики. Будут они и в Шелонске…

— За доверие спасибо. Вы всегда правильно угадывали думы людей, товарищ Огнев! Вы большой души человек, — растроганно произнес Калачников; его костлявая грудь заколыхалась, и он стал растирать ее длинными сухими пальцами.

— Обыкновенный, Петр Петрович, — отмахнулся Огнев.

— Нет, нет!.. Вы всегда так хорошо понимали меня. Без вас мне трудно было бы. — Он посмотрел на заросшее лицо секретаря райкома партии и начал догадываться, почему не побрит Огнев и почему сегодня он недоволен своими глазами. — Я верю, товарищ Огнев, что еще увижу вас, — медленно проговорил Калачников.

Огнев улыбнулся, развел руками:

— И я верю. Впрочем, всяко может быть: война, Петрович!..

— Да, да, война…

Калачников хотел что-то сказать еще и не мог, точно ему сжали горло. Он взял секретаря райкома под руку и показал на деревянный домик — там приемный сын Николай готовился в дальнюю дорогу, чтобы увезти подальше от врага семена ценнейших растений.

Все ближе и ближе грохотали пушки. В артиллерийские выстрелы и разрывы снарядов уже отчетливо вплетались пулеметные очереди. На город наползала пелена едкого дыма. Самолеты проносились над Шелонском, и их тени скользили над рекой, которая, словно испугавшись, притихла. В различных местах города рушились здания, в домике садовода теперь непрерывно звенели стекла.

Старик стоял в саду у самого большого дерева, усыпанного плодами, и отсутствующим взглядом смотрел на серую стену крепости. Петр Петрович и одобрял свой поступок, и порицал себя, чувства были противоречивыми. Правильно ли он сделал, оставшись в городе? Что будет с ним завтра, если в Шелонск войдут немцы? А они наверняка войдут… Как он сумеет защитить сад, сохранить все то, что было создано почти полувековой деятельностью? Но старик успокаивал себя: сохраню. Он вспоминал слова секретаря райкома Огнева: в р е м е н н а я  оккупация. Но что означает: в р е м е н н а я? Петру Петровичу хотелось, чтобы, это означало дни, а не месяцы и тем более не годы.

Он принес лестницу и стал забираться на дерево. Вот он, родной Шелонск, тихий и мирный городок! Бывший тихий и бывший мирный… За рекой горели дома, пламя вздыбилось, показывая длинные красные языки. На прицерковной площади снаряды поднимали черные завесы земли. Врагу отвечали наши орудия, занимавшие позиции на этом берегу. Они били залпами и словно хлестали воздух огромными бичами.

Снаряды улетали далеко за город, и мало кто, кроме артиллерийских наблюдателей, мог оценить силу нашего огня. А фашисты били по городу, и разрывы снарядов корежили землю то там, то тут. Огонь хозяйничал уже на нескольких улицах. Калачников не мог спокойно наблюдать за этими разрушениями. Он медленно слез с дерева и тяжело опустился на траву. Он думал о Шелонске, о друзьях, об Огневе, о Николае. Сын, всегда слушавшийся его, вчера вдруг стал упрямо возражать. Он не хотел оставлять старика одного и настойчиво предлагал ему уехать из города. Николай даже грозился, что если Петр Петрович не уедет, то он тоже останется и никуда не повезет семена.