Страница 26 из 28
Но в глубине души Костя был тронут.
А Юлька чувствовала себя не очень уверенно даже в компании с Аллой. Ее вытянувшееся от волнения лицо побледнело. Надо было выдержать удивленное молчание переполненного ребятами зала и, главное, надо у всех на виду сделать десять шагов, чтобы найти где-нибудь место. Не стоять же весь вечер здесь, у дверей, как на выставке!
Кто-то насмешливо крикнул:
— Вы ошиблись! У нас не турнир!
— У вас открытое комсомольское собрание, — спокойно ответила Алла.
А Юлька с облегчением вздохнула: к ним направлялся Алеша Чугай.
— Здравствуйте! У нас открытое собрание, верно. Садитесь! Пожалуйста!
Не глядя. Чугай поднял за плечо первого мальчика, какой попал ему под руку, и с необыкновенной галантностью предложил Алле освободившийся стул. Тем же способом он раздобыл стул для Юли.
Девочки сели в простенке между двумя окнами. Они не шептались, не обменивались на ухо мнениями. Алла решительно никакого внимания не обращала на тех ротозеев, которые все еще продолжали рассматривать известных шахматисток из соседней школы. Юлька старалась держаться так же независимо, не спуская напряженного взгляда со сцены.
В конце концов самым любопытным из ребят наскучило вертеть головами. Они забыли о девочках, тем более что раздался громкий голос Богатова:
— Считаю собрание открытым.
По залу прошел гул и утих.
«Началось!» подумал в смятении Саша.
…Выбирали председателя, секретаря, голосовали, шумели, утверждали повестку. Все это проходило мимо Саши, где-то вне, далеко.
Неожиданно Саша увидел на сцене Юру Резникова. Он стоял за столом с густо красными, словно натертыми свеклой щеками.
— Слово Богатову! — прокричал Юра Резников во всю силу мальчишеских легких, и гордясь и стесняясь своей роли председателя, но в то же время стараясь показать, что вести собрание для него вполне привычное дело.
Что-то говорил Богатов. Вдруг зал умолк. Семиклассники в первых рядах повернулись.
— Почему они смотрят? — спросил Саша Костю.
— Ты не слышал? Объявили повестку. Нас обсуждают первым вопросом.
Только теперь до Саши отчетливо донеслись слова Богатова:
— …решим, достойны ли они вступить в комсомол. Мы принимаем в организацию новых членов. Мы должны знать, кого принимаем.
И словно ударило молотком по виску:
— Емельянов!
— Выходи сюда, на сцену, — сказал председатель. Юра произнес эти слова негромко, смущенный глубоким молчанием. Чтобы нарушить его, он звякнул колокольчиком.
Саша шел между рядами стульев. Это был самый длинный путь в его жизни. И все же он не успел собраться с силами, пока приблизился к сцене, и чувствовал, что даже губы у него побелели. Они были сами по себе, дрожали и прыгали, не подчиняясь усилиям его воли.
Гордый тем, что держит в образцовом порядке такой переполненный зал. Юра распорядился важным председательским тоном:
— Рассказывай биографию.
— Я родился… — начал наконец Саша.
Но тут что-то изменилось в зале. Движение пробежало по первым рядам, шопот, нарастая, поднялся до шума, чей-то выкрик оборвал Сашину речь:
— Не надо! Биографию после! Расскажи, что было в субботу перед уроком физики!
В самой гуще толпы, направо, налево эхом повторялся вопрос:
— Что было на физике? Расскажи о вольтметре!
Так надвинулось то, к чему Саша готовился эти два дня. И вдруг что-то затихло в нем, улеглось. Он начал различать перед собой знакомые лица и, чтобы быть ближе к ним, подошел к краю сцены. Голос его слегка вздрагивал, но сейчас даже шопот был бы в зале услышан.
— Когда у Надежды Димитриевны разбился вольтметр, ребята решили сделать новый прибор. Все согласились, чтобы прибор сконструировал я.
— Кроме тебя, никто не сумел бы его сконструировать?
Вопрос задан был из президиума. Саша оглянулся. Он не знал, кто тот человек, который сидел рядом с директором. Его коричневые глаза смотрели прямо и чуточку жестко.
Саше не дали ответить. Из рядов семиклассников раздались голоса:
— Конечно, сумели бы! Юрка Резников сделал бы!
— А Ключарев?
— И Гольдштейн!
— Я!
— И я!
Резников звякнул колокольчиком:
— Продолжай, Емельянов.
— Я принес вольтметр… и ребята хотели подарить его от класса. А я думал, он мой… Я хотел сам, один. Мы поссорились. Ребята ушли. И я вижу, все пропало. Тогда мне стало безразлично.
В рядах семиклассников словно бомба взорвалась.
— Тебе безразлично? А Надежде Димитриевне как?
— Не соглашался бы, без тебя могли сделать!
— У Резникова материал весь забрал и прославиться вздумал!
А Петровых грустно вслух рассуждал:
— Ведь вольтметр не только для нас — для всей школы!
— Я не думал! — пытался оправдаться Саша.
Но Резников его перебил:
— Не думал? Стукнуть бы тебя раза два, чтобы думал!
Однако Юра тут же вспомнил о своих председательских обязанностях и, подняв над головой колокольчик, объявил, что если не перестанут шуметь, закроет собрание.
Резников вошел в роль. Ему нравилось быть крутым председателем.
— Говори, — разрешил он, увидев протянутую руку.
Ключарев поднимался на сцену. Саша сходил. Они встретились на ступеньке и секунду смотрели друг другу в глаза. И Саша опустил голову и, глядя под ноги, быстро пошел на свое место.
Слова Ключарева настигали и гнали его.
Со сцены Борис казался узким и длинным, как восклицательный знак. Его ломкий голос подростка часто ему изменял: неокрепший басок перебивался тончайшим мальчишеским дискантом.
— В нашем классе ребята любят Гладкова и Емельянова. Емельянов веселый. Ребята с ним дружат. Но ведь сейчас мы принимаем их в комсомол. За Гладкова все поднимут обе руки, его уважают. Гладков не старается выставлять себя на первое место, самое главное для него — комсомольская честь. А ты, Емельянов?
Борис замолчал. Вспоминая ссору Емельянова с классом и ту обиду, которую он пережил на уроке за ребят и себя, за Надежду Димитриевну, он вскипал гневом. Ему хотелось хлестать Емельянова резкими и злыми словами. Но он приучался быть сдержанным, этот серьезный худенький мальчик, который волю считал самым высоким человеческим качеством. И он заставил себя продолжать речь спокойно, не сводя с Саши прямого, твердого взгляда.
— Мы, весь класс, дали тебе поручение. Я был уверен, что ты отнесешься к нему как к комсомольскому поручению. Я не догадался тебе об этом сказать. Но зачем говорить? Разве можно делить пополам свою жизнь: вот я комсомолец, а сейчас я просто Саша Емельянов? Нельзя! Настоящий комсомолец не может жить двойной жизнью.
Почему все наши ребята загорелись желанием сделать вольтметр? Потому что мы любим Надежду Димитриевну. Мы хотели, чтоб она увидала, как ребята ее уважают и как благодарны за все, а потом мы непременно сказали бы, что вольтметр сделал ты. Все равно мы открыли бы. Мы только хотели, чтоб Надежда Димитриевна поняла — не один человек о ней позаботился, а весь класс. Вот чего мы хотели добиться. А Емельянов? Чего ты добивался?
Когда я позвал ребят на пустырь, чтоб обсудить, как нам выручить Надежду Димитриевну, я думал — мы, комсомольцы, должны всегда итти впереди, должны первыми начинать всякое важное, полезное дело. И потому мы все радовались, что ты согласился делать вольтметр. Но ты не понимаешь, должно быть, что такое комсомольская гордость и честь. Сорвалась твоя слава, и ты украл у ребят и Надежды Димитриевны радость. Ты сам признался, что тебе стало все безразлично. Тебе не важно общее дело, а важно свое. Мы это видели. Ты индивидуалист. И если представить… вдруг с нами случилась беда? Как ведут себя индивидуалисты в беде? Они спасают сначала себя, а не общее дело, не народ. И… я против того, чтоб индивидуалистов принимать в комсомол. Емельянов не заслужил комсомольского билета. Он до него еще не дорос. И я против.