Опасное хобби

Проснулся Турецкий, как ему показалось, от шума машин. Но было довольно тихо. Дом располагался на Тверской-Ямской, и с Тверской, конечно, что-то все-таки доносилось. Но даже слабее, чем у него на Фрунзенской. Что же разбудило? Издалека доносились негромкие голоса, сдержанный смех. Басил Грязнов, серебром разливался смех Нины. Карину слышно не было. Оглядевшись вокруг, он неожиданно, даже вздрогнув, обнаружил ее рядом. Ну не совсем рядом, но на этой же кровати. Она лежала чуть в стороне и глядела на него большими черными блестящими глазами, не мигая. Словно кошка, приготовившаяся к прыжку.

И она прыгнула бы, не перехвати он ее. Едва не стукнувшись лбами, они перекатились друг через друга, прижались изо всех сил и замерли. Карина, пристанывая, что-то шептала ему прямо в ухо, пока он не обхватил ее губы своими. До-олгущий был поцелуй. До полного изнеможения. Воздуху не хватило, а то б…

— Эй, а почему ты одета? — удивился Саша, обнаружив ладонью шорты.

— Я просто прилегла посмотреть, как ты спишь… Чтоб спал и не отвлекался на глупости.

— Да какие ж это глупости?.. А ребята где?

— Я им большущий диван развалила, час назад мимо проходила — целовались, а сейчас — хихикают… Тебе полегче стало? Ты знаешь, сколько сейчас времени? Всего-то первый час. Ты же в десять, как маленький…

— Я ведь не спал, потом… выпил все-таки. Вот и разморило. Но теперь!

— Подожди, Сашенька, дай я сама буду тебя гладить и целовать. А ты лежи, приходи в себя. Я не буду тебе мешать, лежи, отдыхай. — Она говорила, все понижая голос, словно мурлыкая, бережно гладила невесомой ладошкой по груди, животу, пальцы ее уткнулись в давний шрам.

— Что это? — тревожно спросила она.

— От ножа, — усмехнулся он. — Давнее дело.

— Господи, ну надо ж! — И поцеловала его в предплечье, ткнувшись губами в другой шрам. — А это что? — уже с испугом расширила глаза.

— А это от пули! — сдержавшись, чтобы не расхохотаться в голос и не обидеть Карину, прошептал он, запинаясь. — Бандитская пуля, понимаешь? Ей-богу, не вру. Грязнова спроси, он подтвердит.

— А чего ты тогда трясешься? — с недоверчивостью поинтересовалась она.

— Честно? Чтоб не расхохотаться и не перебудить всех твоих соседей. У меня еще есть, показать? — Он уже едва сдерживался.

— Не надо, — впилась в него губами Карина. — Этого уже выше головы… Но почему я раньше не видела?

— Потому что раньше тебя интересовали мои мужские достоинства, а сейчас, гляжу, моя боевая биография.

— Ты все-таки нахал. Как Грязнов, он тоже, бывает, такое ляпнет! Как тебе не стыдно? Ты же полковник, да?

— А ты почем знаешь?

— Да, может, я всю жизнь мечтала стать любовницей молодого и красивого полковника…

— Кариша, это что-то новое, — отстранившись слегка, взглянул он на нее.

— Ничего тут нет нового… Но это не значит, что я от тебя откажусь. И не мечтай. Ишь, хитрый какой!.. — Она изогнулась, расстегнула свои шорты, сдвинула их к коленям и, взбрыкнув ногами, отшвырнула куда-то в сторону.

Он поймал ее под коленкой и подтянул к себе.

— Ну скорее же, скорей… — дрожа всем телом, шептала она. — Если б ты знал, как я ей завидовала!..

Он понял, о ком она сказала, и перед его глазами вмиг вспыхнуло лицо жены, но горячие руки Карины, ее сильные бедра, спазматически сжавшие его с боков, доказывали, что она ярче мгновенного видения. И Саша понял, что немедленно сделает все, о чем она ни попросит…

51

Среда, 19 июля, утро

Это очень хорошее ощущение, когда ты имеешь хоть какую-то ясность, определенность. Рабочее ощущение. Знаешь, что должно последовать за чем, можешь себе наконец представить даже конечный результат. Хоть его и за горами не видно. Но представить-то можно?

И одновременно, тоже понимал Турецкий, кончилось, пусть даже это и не совсем верно будет звучать, плавное течение событий. Поиск, стрельба, погоня, слежка и допрос — пять составляющих любого детективного сюжета благополучно окончились, завязавшись в тугой узел пока еще не разрешенного конфликта. И если до сих пор он мог проследить свою работу буквально по часам и дням недели, то когда теперь настанет момент следующего торжества мысли, опыта и везения, сплавленных в одном слове: розыск, — вот этого представить себе Турецкий еще не мог. Он мог бы вполне грамотно описать все происходящее, потому что и без того каждый следователь вынужден исписывать тома бумаг, он практически во всех деталях за малым исключением видел завязку; развязка тоже была, в общем, понятна ему, хотя сам он желал одного, а непредсказуемая жизнь наверняка могла подсунуть другое, часто совсем противоположное. Не знал он пока одного: какова будет кульминация. И за этой наиболее важной частью драматургической триады он и собирался ехать в Государственный Эрмитаж, оставляя дело в надежных руках своих товарищей. Так Турецкий понимал свою роль. Какого черта, или он не полковник, молодой и красивый, как сказала Карина?!..

Леонид Сергеевич Кругликов тоже ночь не спал, но совсем по другой причине. Он выполнял экстренное задание Турецкого. И к утру длинный и подробный список был готов и представлен к обсуждению. Турецкий попросил только допечатать еще десяток названий картин, принадлежащих Карине Самвеловне Мирзоян и мошеннически уведенных у нее при участии Бая. Услышав о полностью поименованной вдовушке, Меркулов, в кабинете которого в настоящий момент подбивались бабки, весьма многозначительно и при этом явно двусмысленно хмыкнул, чем вызвал уничижительный взгляд оскорбленного до глубины души Турецкого. Но развиться комплексу Костя не дал и стал снова серьезным.

— Вам бы все шуточки да девочки, — сказал он, хмуря брови, — а я вот должен думать за вас. Как ты собираешься везти в Питер эту бесценную папку с рисунками? Ведь твоя жизнь по сравнению с нею ничего не стоит. Может, вам вдвоем с Леонидом поехать?

— Костя, я не понимаю, — заявил Турецкий, — зачем мне вообще везти туда рисунки? Я возьму пустую папку как прямую свидетельницу и экземпляр Лёниного списка. Там есть вся — как ее? — атрибутика. Чего им еще понадобится? Полюбоваться на утерянные, или проданные втихаря, или каким-то другим способом уведенные сокровища? Так они это смогут сделать потом. Когда прояснятся обстоятельства и мы узнаем, кто во всем этом виноват. Чего ты себе голову ломаешь, не понимаю…

Меркулов улыбнулся, поморщился, почесал сразу обе обросшие короткой бородой щеки и сказал:

— Похоже, старею. Такая простая мысль почему-то никак не могла прийти мне в голову. Целый вечер промучился. А ведь верно. Но возвращать сокровища прежним владельцам им все равно когда-нибудь придется.

— Так вот пусть они об этом и думают. И готовятся. А вообще неизвестно, как рисунки и в Эрмитаж-то попали. Так же, как и к немцам? Те, вероятно, где-то сперли их еще в сорок втором, ну а мы — уже в пятидесятом. А кто настоящий хозяин? Слушайте, а может, их тоже в этот список вставить?

— А вот этого мы делать не будем. Подождем. У государства бывают свои высшие интересы. Тут, товарищи юристы, может встать вопрос очень большой политики. Не станем торопиться…

— Ну ты прямо как дядюшка Джо! — засмеялся Турецкий.

— Одномерный взгляд присущ людям больным либо неумным, — наставительно заметил Меркулов и стал внимательно изучать подготовленный Кругликовым список картин, отправляемый теперь уже не в федеральный, а во всемирный розыск.

…Весь день прошел в рутинной, занудной и потому не любимой Турецким работе. Протоколы, акты, справки и снова заключения экспертов, протоколы допросов свидетелей, потерпевших, обвиняемых… Кипы документов ложились в необходимой последовательности и подшивались в тома следственного дела.

Заглядывали коллеги, звали обедать. Но Саша только мотал головой, не отрываясь от бумаг. Позвонила Нинка с тем же предложением. Не соблазнив обедом, предложила приехать поужинать, чтобы прямо от них — на вокзал. Он сказал, что подумает. Конец его разговора застал Меркулов, неожиданно вошедший в кабинет, чтобы пригласить попить чайку, — он возвращался с совещания у генерального.