Частное расследование

Это оказалось проще — превратить разлагающиеся трупы в здоровых и помолодевших «спящих красавиц»… Проще, чем разбудить их.

Как же оживить их?

Никто не знает. Ни у кого не спросишь. Сам, только сам. Спроси у себя самого…

— Что ты намереваешься с ними делать? — за спиной раздался голос Навроде.

— Поднять. Ты же знаешь.

— Но ведь они уже лежат без малого восемь месяцев.

— Лежат и лежат. Пить-есть не просят же, — мрачно пошутил Грамов.

— И сколько будет так тянуться?

— Тянуться это будет до тех пор, пока я их не подниму, — довольно жестко ответил Грамов.

— А ты их не поднимешь никогда.

— Да. Может быть, и так, — Грамов повернулся и посмотрел Навроде прямо в глаза. — И что же?

— То, что тебе не следует настолько уж зацикливаться на этом. Я считаю. Ты сам себе, мне кажется, нужнее для другого…

— Другого у меня нет, — Грамов помолчал. — Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. Жену мою, дочь, внука убили. Из-за меня. Вот этот мальчик, Турецкий Саша, мной лично втянут был… Боролся до конца и лег. Я отвечаю за него? Да, отвечаю. — Грамов подумал и, положив руку на плечо Навроде, произнес: — Ты утешайся тем, что если бы ты лег, то я и за тебя бы боролся до конца.

— Спасибо. Но до конца какого?

— Конец один у нас у всех. До своего конца.

— Ты знаешь, я того, возможно, и не стою. Любое дело не следует доводить до абсурда. До абсолюта. Когда ты сделал все, что мог, что в силах… Все. Ты честен перед Богом.

— Все, хватит! — Грамов протестующе вытянул руку. — Я понял. Объясню: все, что ты говоришь, не про меня, я никогда, ни разу в жизни не бывал уверен, что сделал все, все, что я мог.

— Тогда других послушай.

— Не надо. Я тебя понял прекрасно. Ты предлагаешь мне махнуть наконец-то рукой и отключить аппараты. Причем не из-за неудобств там, не из-за дороговизны всего этого. — Грамов обвел рукой заставленный аппаратурой блок и боксы.

— О, Боже мой! О чем ты говоришь!

— А только, дескать, ради меня самого же. Мне самому же на благо. Так вот, отвечаю тебе: поднять их. Другого блага нет. И цели нет. И не будет, пока я жив. Знаешь, как поется: «Другой не будет никогда…» — Грамов прошелся по лаборатории. — И давай раз и навсегда исчерпаем эту тему единственным утверждением: я или добьюсь своего, или никогда не отключу аппараты…

— А хочешь, я их отключу?

Грамов молча подошел к окну и долго смотрел туда, вдаль…

Мне очень многое стало не нравиться в тебе, Сергей Афанасьевич, последнее время… — сказал наконец он.

— Что именно?

Что? Грамов повернулся к Навроде. — Ты стал до денег жаден… То, что ты всегда был не беден, это, я считал всегда, хорошо. Много денег— это хорошо. Если совесть есть, сердце есть, разум есть… Ты в молодости был Робин Гудом. Жил широко, конечно, но грабил только подлецов, включая и госаппарат как таковой, Совмин, КПСС, как лиц, как зла олицетворение… И многим помогал. Да, это не отнимешь. Теперь ты стал народ шерстить. Конечно — это ж проще!

— Неправда.

— Правда. Сколько душ простых ты наколол своей системой бирж «Анфиса»? — Грамов указал на колли, дрыхнувшую рядом с Рагдаем под пальмой там, за стеклом стены, в зимнем саду.

Навроде промолчал.

— И мало этого: ты стал тщеславен. Вот беда! Легенды о тебе тебя уже не удовлетворяют.

— Ну это зря! Я не тщеславен, это ты напрасно!

— Да почему же напрасно-то? Вот для системы бирж ты взял начальником «щенка», младшего Слепикова, — это было правильно. Двойной удар, прикрытие двойное, даже тройное. Не ты, во-первых. Во-вторых, «щенковый дядя» — прикрытие Лубянки. И, в-третьих, дядя ультранационалист. Все правильно. Глухая оборона. Ты поматросил, бросил… Так? Ты в качестве начальника специально подобрал почти однофамильца? Чтоб был твой отзвук! Не Навроде, а Давроди. Сергей Панкратович. Человек-псевдоним. Очкастый середнячок в рубашке байковой. «Математик»… Зачем это? К лицу ли? Кому нужно и так поймут, кто стоит за этим всем. А им, которые с утра и на работу, им все равно: Навроде там или Давроди… Им все равно. Им — свои карманы разгружать. В твои карманы. И я тебя не понимаю. И не пойму.

— И не поймешь. — Навроде глядел напряженно на Грамова.

— Да не смотри так. Я не боюсь. И я все понимаю. И говорю тебе для твоего же блага: о сыне своем вспомни.

— При чем здесь он? Ему уж двадцать пять.

— Да хоть бы сорок. Ему когда-нибудь придется помянуть тебя. Да-да! Ты не надейся: бессмертия не будет. Никогда. Ее, с косой, подвинуть этак можно, да, но не навечно. Ты уж поверь мне! Она придет к нам — рано или поздно. И всем придется дать ответ. Не перед Богом. Перед оставшимися. Чем помянет тебя твой сын, твой внук? Вот это главное, что удивительно. Ведь еще Кант писал, что только две вещи его в жизни поражают.

— Две? Какие же?

— Звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас… И не уйти от этих удивительных вещей. Двух. Только двух. А впрочем, нравственность и звезды над головой — это одно, ты понимаешь?

— Бог? Ты хочешь мне сказать ведь это слово?

— Не знаю сам, что я хочу. Я лучше больше говорить не буду. Ты думай сам. Сам думай! Ты большой уже. Пора.

7

Снег падал на море. Пуржило.

Турецкий висел на скале на цепях, зорко высматривая очередными новорожденными глазами черточку в небе — Орла.

Длинная сивая седая борода Турецкого развевалась по ветру.

…Орел, как всегда, быстро выклевал глаза и уж собрался улетать, расправив крылья, как Турецкий попросил его:

— Ответь мне на вопрос. Не торопись, товарищ.

— Ну, что еще? — Орел сложил крылья.

Турецкий повернул к нему лицо с пустыми кровоточащими глазницами:

— Скажи мне, Бога ради, что там, за Морем? Далеко — за Синим Морем?

— «Там скалы. Такие же, как здесь.

— Все скалы, скалы, скалы?

— Да. Еще гора есть. У-х, гора-а-а!

— А что на ней? На той Горе?

— На ней? Прикован человек…Такой же, как и ты. Но он без бороды. Он очень молодой, ну или вечно бритый.

— И Прометей зовут?

— Не знаю. Может быть. Зачем мне знать, как вас зовут?

— И ты ему, как мне, клюешь глаза?

— Нет. Ему я терзаю печень.

Турецкий кивнул понимающе и, отвернувшись от Орла, пробормотал вполголоса:

— Он-то вот и есть твоя халтура.

— И он-то вот и есть моя халтура! — подтвердил Орел и улетел халтурить.

— Марина! — Грамов поймал дочь за локоть и поманил пальцем. — Мне надо серьезно поговорить с тобой…

— Я слушаю тебя.

— Сегодня ко мне в лабораторию приходил Сергей Афанасьевич.

— Догадываюсь зачем.

— Зачем бы он ни приходил. Не в этом дело. Я просто, дочка, не решаюсь сказать тебе одну вещь, зная твое отношение.

— Давай поконкретней.

— Давай. Я тебя особо, ты знаешь, не утруждал пока, ну ради мамы, сестры и так далее.

— А вот теперь… — выдохнула Марина.

— А вот теперь тебе придется… Если ты, разумеется, согласишься помочь мне… Нет-нет! Не отвечай, пожалуйста, с налета! Сначала выслушай, потом решай. Потому что сам я этого сделать не могу. И потому что для тебя это будет не то чтобы тихий ужас, а просто запределыцина!

— Считай, что ты меня уговорил.

— Нет, я еще не все сказал: не факт, что они встанут. И не факт, что ты рядом с ними не ляжешь…

— Конечно. Когда?

— Подумай о Настеньке.

— Я подумала в первую очередь. Ты же ее не оставишь?

— Ну! О чем ты?

— Конечно, отец, тогда надо идти до конца. Либо всем лечь, либо всем встать.

— Я тоже так думаю, — голос Грамова был глух и невесел.

— А кстати, — Марине пришла в голову, видно, забавная мысль. Она улыбнулась: — Что же это такое, что я — могу, а ты сам — не можешь? Я просто представить себе такого, убей, не могу!

— Ты их должна родить, всех четверых…