...Имеются человеческие жертвы

—  Умолкни, падла! Мы еще тут! — и он рванул ее за волосы и ударил прикладом «Калашникова».

Девушка пронзительно закричала от боли и за­тихла — словно потеряла сознание.

—   Во так вот лучше, — усмехнулся старший и прошелся вдоль лежащих. — Теперь вот чего... По­лучена информация: у кого-то из вас имеются кас­сеты: снимали днем на камеры. Предлагаю отдать добровольно. Так... Не слышу ответа... Ну ладно, мальчики-девочки. Я сейчас вам всем по очереди в глазки загляну. По глазкам и узнаю.

И он шагнул тяжелыми десантными ботинками, резко наклонился и, ухватив за волосы, рванул и повернул к себе лицом голову одного из лежащих. Затем другого, третьего... Тех, что были коротко острижены, хватал за уши. Студенты вскрикивали от боли и унижения, но сила была явно не на их стороне. Малейшая попытка сопротивления или протеста кончалась ударом наотмашь.

А старший из омоновцев, тот, что командовал другими, явно упиваясь своей властью и безнака­занностью, искал и высматривал кого-то — видимо, пытался узнать в лежащих человека, который был ему нужен.

Топоча такими же ботинками, в комнату влетел еще один омоновец в маске, под стать остальным, только еще крупнее и свирепее:

—   Ну что, козлы, не нашли?!

—  Слепой? Сам не видишь! — огрызнулся тот, что орудовал в комнате.

И он с маху въехал одному из молодых людей носком ботинка под ребра.

—  Во

так

И они один за другим выкатились из комнаты.

Трясясь от бессилия, стараясь не встречаться глазами, все повскакивали и бросились к окнам. Все случившееся заняло едва ли больше пяти минут.

Сажнев лежал на полу и стонал, он был очень бледен, и кто-то, всмотревшись в его лицо, опроме­тью кинулся вызывать «скорую».

За окном уже был темный вечер, но сверху во мгле было видно, как к двум длинным джипам то­ропливо тянутся темные человеческие тени. Потом машины тронулись и, светя красными точками стоп-сигналов, неспешно укатили друг за другом по вечерней улице.

Понемногу выходили из шока. У кого-то дрожа­ли губы, в глазах застыли слезы отчаяния и униже­ния. Только маленькая хрупкая Лиза, отличившаяся не только пылкостью, но и неженской отвагой, под­жав ноги и обхватив колени руками, сидела на одной из коек, слепо глядя в одну точку широко раскрытыми черными глазами.

12

Согласно данным Федерального статистическо­го управления, к концу девяносто шестого года на­селение Степногорска достигло почти полутора миллионов жителей. Огромный промышленный город раскинулся по обоим берегам одной из вели­ких русских рек — на высоких холмах правобережья и на равнинных степных пространствах противопо­ложной стороны.

Если верить историкам, городу шел пятый век, и теперь он входил в десятку важнейших стратеги­ческих центров страны. Может быть, оттого, что в годы войны в ходе многочисленных операций по взятию и оставлению города как нашими, так и немецкими войсками он был превращен в обуглен­ные развалины, уже потом, в конце сороковых и начале пятидесятых, его решено было словно в от­местку врагу сделать одной из главных оружейных кузниц СССР.

Сказано — сделано. И много десятилетий подав­ляющее большинство заводов, фабрик и производ­ственных объединений Степногорска работали почти исключительно на оборону, и потому вплоть до начала девяностых он входил в список так назы­ваемых «закрытых городов», куда въезд иностран­цам был настрого запрещен и допускался только в исключительных случаях по специальным пропус­кам.

Здесь делали танки, выпускали боевые и пасса­жирские самолеты, клепали детали подводных лодок, боевых ракет и ракетных крейсеров, которые потом доставляли баржами и железной дорогой на секретные верфи Николаева и Новороссийска, здесь собирали ракетные двигатели и сложную, умную электронику.

Однако, несмотря на это, жизненный уровень населения, то есть прежде всего тех, кто составлял основу коллективов этих гигантских промышлен­ных объектов, оставался всегда сравнительно невы­соким, по крайней мере, ни в коем случае не соот­ветствующим ни масштабам города, ни его значе­нию в союзной экономике. И многие годы, целые десятилетия, это принималось людьми, теми же ра­бочими, инженерами и их семьями как нечто неиз­бежное, обычное и неизменное.

Но грянули события конца девяносто первого года, и жители города поняли, что представления о неизменности всех оснований жизни, с которыми привычно и покорно прокуковали они едва ли не весь свой век, было обманчивым.

Вдруг все задрожало, зашевелилось и сдвинулось с места. Начались перемены, и перемены эти оказа­лись драматическими, поставившими огромный ме­гаполис в невиданно тяжелые, дотоле неслыханные условия, сравнимые только с временами послевоен­ной разрухи, когда город лежал в развалинах и его надо было поднимать из обугленных руин.

Вдруг все, что раньше стояло и держалось вроде бы прочно и основательно, как бы в одночасье на­чало рушиться, рассыпаться и развеиваться резкими степными ветрами.

Все, на что было положено столько людских сил, столько народной крови, столько неимоверных тру­дов и сталинско-бериевских зеков, и вольных бескон­войных совграждан, — все пошло прахом. Катастро­фически резко и стремительно сокращалось число военных заказов. Налаженные контакты со смежни­ками других республик, прежде всего Украины, Бело­руссии и Прибалтики, лопались и переставали дейст­вовать, как пересохшие реки и ручейки.

Тысячи людей оказывались переведенными на сокращенные рабочие дни и рабочие недели, а иные и вовсе на улице, в неоплачиваемых вынужденных отпусках.

И все это — на фоне неугомонных криков запис­ных дежурных борзописцев, наперебой уверявших всю страну и весь мир о наступлении светлой эры подлинной демократии и долгожданной социаль­ной справедливости.

Быть может, если бы они помалкивали и не пре­возносили до небес с утра до вечера преимущества и сомнительные достижения новой власти, народ Степногорска, как и многих, многих других городов России, относился бы к происходящему куда спо­койнее и терпеливее.

Но вопли пропаганды подстегивали накапливав­шееся раздражение, которое и вовсе начало зашка­ливать, когда на город навалилась новомодная ла­вина очень странного акционирования и приватиза­ции большинства дотоле государственных предпри­ятий, которые стали распродаваться за бесценок всем тем начальствующим выжигам и ловкачам, что сумели вовремя подсуетиться, нагреть руки и на­бить карманы еще при «старом режиме».

Народ словно начал догадываться о чем-то, про­сыпаться и прозревать, как бы силою вещей приби­ваясь и примыкая к так называемому «красному поясу» России... А потому мало кто удивился, когда на выборах конца памятного девяносто третьего года губернатором области с ощутимым перевесом голосов был избран Николай Иванович Платов, бывший второй секретарь Степногорского обкома КПСС, опытнейший хозяйственник, как рыба в воде чувствовавший себя во всех стихиях родного города, где он привык быть на ведущих ролях, а с момента избрания — всемогущий властный хозяин всего региона.

Он уверял, что с его приходом начнется возрож­дение региона, что будет наведен порядок во всех сферах жизни, что будут выявлены и сурово наказа­ны — отрешены от должностей и отданы под суд — все, кто запятнал себя беззаконным присвоением народных денег, разрушением промышленности, финансовыми махинациями, связями с преступны­ми «авторитетами» и прочая и прочая...

Но... после избрания и воцарения в своем высо­ком губернаторском кресле, став членом Совета Фе­дерации, главный администратор региона Платов не выполнил ни одного из своих предвыборных обеща­ний, и положение населения стало еще стремитель­нее ухудшаться-

Происходило то же, что и повсюду, — все власт­ные учреждения области и ее столицы все сильней опутывала, как повиликой, коррупция, по-прежне­му невесть куда растворялись направленные на под­держание города федеральные средства, местная знать цинично отгородилась ото всех и нагло бога­тела, законность приходила в полный упадок, и на этом фоне все откровенней заявляла о себе неимо­верно выросшая преступность, позиции которой становились все прочней, отчего уже многим каза­лось, что именно она,

преступность,