Страница 43 из 80
– Вот вам и заниматься девочками, а я уже старый пес.
И радостно смеется. И все безукоризненно: зубы и пробор, а букву «р» произносит с французским грассированием.
Мы ему, конечно, не верим. Девочки тоже.
По утрам Женя любит поздно вставать. Песня курсантов его будит. И он выходит на улицу из гостиницы «Интурист» в полной боевой форме, в темных очках, и объясняется с курсантским командиром, грассируя как француз, и добавляя несколько французский слов. Он бы мог и одними французскими говорить, да, надо думать, тогда было бы непонятно. Командир поверил, и после того разговора курсанты по утрам, проходя перед гостиницей «Интурист», не будили иностранцев громкой песней.
С холма видно большое здание Дома офицеров. Это дворец, он хорошо нам знаком. Там огромный зал с удивительным паркетом. Будто бы там танцевал Наполеон, когда шел на Москву.
Пройдут годы, и я попаду в Витебск. И друг детства, медик, который окажется в Витебске заведующим кафедрой, провожая меня ранним утром, покажет на большой дом и скажет:
– Здесь танцевал Наполеон, когда шел на Москву.
Наполеон, Наполеон, наполеоновские войны… Кодекс Наполеона, пирожное «наполеон»… Оказывается, он повсеместно танцевал…
Многое застревает в памяти, даже то, чего не видел. Гедимин и Ольгерд, Ядвига сочеталась браком с Ягайлой, Наполеон шел на Москву… По Можайскому шоссе… Мимо нашей дачи. А танцевал ли он в Москве? Обошелся несколькими афоризмами да засунул руку за борт сюртука? На нем треугольная шляпа и серый походный сюртук.
А какой титул весомее – император или генералиссимус?
Еще с холма видны развалины гетто. Это совсем новейшая история. Ее я вижу и не знаю. Не знал тогда даже, что в гетто было восстание.
Походы, войны, унии, союзы, город и развалины – все отчетливо видно под честным августовским солнцем.
А правду ли говорил Женя о нас и о девчонках?
Мы сидим в ресторане. Я, Юра, Володя и Лев Павлович. Нас обслуживает белокурая и крупная девица. Мы пьем водку, ради удовольствия и порядка ради. И иногда говорим девице любезные слова, не обременяя фраз логической нагрузкой. А Юра договаривается с ней встретиться назавтра, когда мы собираемся кататься по Вилие на байдарках. Девушке двадцать восемь лет. Она соглашается, без тени неохоты. И не приходит. Тогда Володя скажет плоскую шутку. И все будут смеяться.
Отчаянно шумит в голове водка, когда выходишь из ресторана. И выход какой-то не такой – длиннющий подъезд. Кто-то играет на гармошке в этом подъезде, а пьяноватый блондин кружится, танцует. Вдруг он останавливается около нас и спрашивает:
– А ты во власовской армии служил?
– ???
– А я – служил! Поручником!
И снова гармошка, и снова кружится веселый бывший поручник, или же просто врун.
У подножья холма Гедиминаса гадает цыганка:
– Молодой, красивый, хороший! Давай погадаю! Что было, что будет – всю правду расскажу.
– Юра! Давай ты.
– Я не могу, я комсомолец. Давай лучше я заплачу, а Володьке пусть гадает.
Бедная цыганка пыжится угадать, зачем мы сюда приехали. Здоровые ребята, болтаются в будний день без дела… Поди сообрази, что мы приехали на шахматный турнир.
Да, нас собрали шахматы. И никакая цыганка не сможет угадать, что Юра и Володя станут гроссмейстерами, что Лев Павлович забросит свою бухгалтерию и станет шахматным судьей. Что будет он пить фужер водки и запивать рюмкой нарзана. Что Женя исполнит предсказание своей матери о том, что в их роду мужчины живут либо долго, либо умирают пятидесяти лет. И он, побывав на своем веку инженером, шахматистом, знаменитым преферансистом, соберется стать писателем и успеет, да только в пятьдесят два года умрет от инфаркта, на пороге признания.
Всего лишь двадцать лет пронеслось. И все эти двадцать лет я буду помнить солнце над Вильнюсом, цыганку, официантку, «поручника», булыжники гетто. И большие, гладкие, как поля шахматной доски, квадратные плиты площади перед собором…
1966 г.
Виктора я знал много лет. Иногда он звонил мне и спрашивал что-нибудь про шахматы. Он окончил философский факультет МГУ, его почему-то назначили редактором в киностудию, он отнесся к этому философски и спокойно проработал там всю жизнь. Виктор сказал мне, что один молодой режиссер загорелся темой шахмат и хочет снимать короткометражную картину, потом спросил: «Кто лучше напишет сценарий, Котов или Флор?». Я никогда не писал сценариев, но почувствовал досаду. Сказал, что не знаю.
Через два дня, опять утром, Виктор снова позвонил и спросил: «А не хочешь ли ты написать сценарий вместе с режиссером?». И через день ко мне пришел Вадим. Он был действительно молод, позже оказалось, что выглядел моложе своего возраста. Образован, окончил технический вуз и институт кинематографии, сам в шахматы не играет, а на мир взирает с интересом и вдумчиво. Однако в его облике сохранилось что-то юношеское.
Я спросил Вадима тоном мудреца: «Разве шахматы годятся для кино? Два лба, упертых друг в друга, неподвижные руки и ноги, что-то там думают… Разве это киногенично?».
«Да, колоссально!» – выдохнул Вадим. Он покраснел и начал ходить по комнате. Он рассказал мне про страсти и надежды шахматиста, про великую драму мысли. В общем то, что известно шахматному мастеру, но я увидел то, чего не знал раньше и, продолжая сидеть, пошел за шахматным дилетантом.
Потом мы писали сценарий о шахматах, о борющихся людях, о необычайных зрителях шахматных сражений…
Мы были увлечены темой и довольны. Наконец, доказав, что шахматы воспитывают стойкость, изобретательность и так далее, мы написали слово «Конец». Вадим сказал, что теперь он знает, как снимать фильм.
«Богатый материал, шахматы? Верно? – спросил я. – Как вы думаете, можно на шахматной теме сделать полнометражный художественный фильм?». – «Конечно, можно, – ответил Вадим. – Но наш фильм будет лучше!». И в его улыбке светилась гордость.
Настал день обсуждения сценария на художественном совете. Началось настоящее кино.
Стройная голубоглазая и темноволосая женщина, лихо причесанная, оказалась директором. Она походила на генерала в женском платье, но все называли ее по имени и на ты. Пожилая дама, похожая на школьного заведующего учебной частью, оказалась режиссером. А седой человек в темно-синем скромном костюме, с виду инженер или чиновник, на самом деле был видный художественный руководитель. Все это я уразумел по подсказке Вадима.
Едва ли стоит говорить о людях, чьи слова мне понравились. Скажу лишь об одном курносом режиссере. Он заявил, что в сценарии много понаписано, что Вадим и я видим фильм. Значит, спорить не о чем. Надо фильм снимать и Вадиму не мешать. Будет хорошо.
Вдруг раздался львиный рык другого режиссера. Он обладал, кстати, еще и львиной гривой. Он объявил, что в сценарии все банально…
«Банально? Вот скотина!» – подумал я. И молниеносно вспомнил, как ребята тайком поспорили, кто лучше угадает мои ответы на подготовленные ими вопросы. Я тогда проявил оригинальность, а этот обвиняет меня в банальности! Однако рык не прекратился: «Весь сценарий надо перестроить. Снимать надо про людей, а не про шахматы. Здесь полный набор мусора, который кочует из сценария в сценарий…».
Слово взял Вадим и обвинил льва рычащего в том, что он не прочитал сценарий. Тот признал, что, может быть, не все читал, но то, что есть хорошего, потоплено в груде мусора. «Как это у вас написано: маршируют армии? Как это снимать? Ходы – то делают по очереди!».
«Пожалуйста, потише», – неожиданно спокойно сказал я. И стало тихо. И тут я поставил дымовую завесу – стал образцово объяснять, что настоящие армии противников движутся синхронно, а шахматные фигуры – дискретно. Военачальник может в уме представить себе дискретность маневров военных частей, а шахматный мастер движет в своем уме шахматные полки синхронно. При этом я показал пальцем на собственный лоб. Тут львиная грива закачалась в знак согласия, и мир временно водворился.