Дурочка

Ганна смотрит на рыбок серебряных, в них солнце, и глазам щекотно-щекотно, она смеется, звонко, как звонкий колоколец, и мальчик оглядывается. «У нас очень хорошо! — убеждает он Ганну. — Не верит!» И сам засмеялся, и тетка Харыта засмеялась, так хорошо Ганна смеется, как птица смеется. А жарко. И мальчик кепочку снял, встряхнул, будто снег стряхивает, лоб потный вытер кепочкой, вместе с потом и смех стер, повернулся и пошел. Тетка Харыта смеяться перестала: на голове у мальчика крест выбрит, от уха до уха — полоса, от лба до затылка — полоса, жилка одна пульсирует. Что ж это такое у тебя, хлопчик, кто ж крестил тебя и зачем? А чтоб не разбежались, бабушка, чтобы не убегли.

И идет. Они за ним. За живым крестом, жилка одна пульсирует.

А Ганна смеется все, как раненая птица, остановиться не может: это рыбки серебряные ей глаза щекочут. Она дурочка, Ганна, ей бы глаза закрыть и не смотреть на тех рыбок, тетка Харыта говорит ей — не смотри, Ганна, — а она не знает и смеется, как больная птица, как усталый колоколец, до слез: дрыньк-дрыньк.

5

Подъехали к храму, четыре башенки у храма: вместо крестов, на каждой башенке по флюгеру. Тетка Харыта перекрестилась на храм Божий. Мальчик засмеялся:

— Это наш детский дом. Рогатая школа называется, раньше здесь монахи жили, сейчас дети живут по кельям. Что вы, тетя Харыта, креститесь? То не кресты, то рога, на рогах флюгеры, чтобы ветер куда дует показывать. Богу ветров вы креститесь.

— Бог един! — поклонилась тетка Харыта рогатому храму.

Девочки-тройняшки окружили мальчика, заговорили наперебой:

— Марат! Братик! Рыбки принес?

Мальчик присел на корточки, стал рыбок делить:

— Эта рыбка тебе, Вера. Эта тебе, Надежда. Эта тебе, Любочка, — одна рыбка осталась. — Поглядел на Ганну: — А эта тебе, девочка.

Взял ее за руку, положил на ладошку рыбку. Маленькая серебряная рыбка на ладошке лежала. Ганна посмотрела на рыбку, подняла глаза, посмотрела на Марата, улыбнулась.

— Рыбу сдать мне! Сдать рыбу мне! — закричала вдруг женщина в красном галстуке, шла и кричала командирским голосом: — Пойманная рыба пойдет в общий котел.

Девочки испуганно протянули ей своих рыбок:

— Мы только посмотреть хотели…

— Знаю я вас! Абрамовых… Посмотреть… Инвидуалисты! Все в свою семью тащите. Родычаетесь все! Ваш отец хоть и враг народа, но до этого был-то он политработником. А вы ведете себя хуже детей раскулаченных! Стыдитесь. Захочу — и распределю вас по разным детским домам. Тебя, Вера, отправлю на север, тебя, Надя, на юг, Любу — на запад, а Марата — на восток, в Сибирь! Дородычаетесь у меня!

Увидела телегу, подошла:

— А это что за тачанка?

— Новенькую, — сказал Марат, — привезли.

— Тракторина Петровна. Директор детского дома, — сурово сказала, встав перед теткой Харытой. — Что хотишь, старая?

— Возьми к себе сиротинушку, Петровна, за-ради Христа возьми. Бога за тебя молить буду, — поклонилась ей тетка Харыта. Стояла она на земле, на костыльках, маленькая. Будто в ноги кланялась.

Тракторина Петровна рассердилась:

— Отставить религиозную агитацию. — Перевела взгляд свинцовых глаз на Ганну: — Сирота из вас кто? Ты?

Ганна испуганно посмотрела на свою рыбку, потом на Тракторину Петровну. Засунула рыбку в рот, давясь, глотала вместе с чешуей.

Проглотила, жалко улыбнулась. Губы от налипшей чешуи у Ганны стали серебристые, будто рыбки.

— Дикая какая, — брезгливо подивилась Тракторина Петровна. — Следуйте за мной на оформление. Ничего, перевоспитаем, мы и не таких перевоспитывали. А вы — к сторожу. Всей семьей. Попроси у него березовой каши. Десять порций на всех!

— Тракторина Петровна! — взмолился Марат. Сестрички дружно заплакали.

— Ладно. Уговорил. Прими все удары на себя, ты мужчина, ты рыцарь. Добрая я сегодня!

6

В кумачовой комнате только стул стоял и зеркало висело. Ганна на стуле сидела, на себя смотрела: сама себе нравилась.

— Оставайся у нас уборщицей, Харитина Савельевна, — предлагала Тракторина Петровна, подступая к Ганне с ножницами. — Нас тут взрослых двое: я да сторож. Не справляемся.

— Мне до хаты своей надо. У меня там хозяйство, огород. Вот девочку сдам — и айда домой. Как ее оформлю, так и…

— Девочку мы оформим быстро, — сказала Тракторина Петровна, начиная стричь. — Наша стрижка — это и есть документ. Мы не бюрократы. Закрой глаза.

Ганна послушно закрыла глаза. Тракторина Петровна стригла, расспрашивала:

— Откуда ты, девочка? Кто родители? Как осиротела?

— Сирота с рождения она, Петровна, — отвечала тетка Харыта вместо Ганны. — На плоту приплыла, по реке, в колыбельке. На малиновой подушечке, как куколка, лежала. Я лошадку поила, смотрю — плывет, я мужиков покричала, выловили. Она еще грудная была, всем селом выкармливали… Сейчас кормить нечем, голод кругом, вот сдаю…

— А чего ж она-то молчит?

— Она все время молчит. Не умеет говорить.

— Кулачья она дочь! — убежденно сказала Тракторина Петровна. — Хитрит. Откуда у бедняка колыбелька? А бревна для плота? Отец ейный и мать — кулаки… На любую хитрость пойдут, чтобы кровь свою грязную вражью оставить в нашем чистеньком новом мире!

— Не было тогда кулаков. Война была.

— Война, говоришь? Ну, тогда точно буржуйская дочь! Подушечка у ней малиновая… Дочь белогвардейца!

— Не бери грех на душу, Петровна…

— А ты не бойся. Мы документов не держим. Я про них все вот здесь держу, — Тракторина Петровна постучала себя по голове. — Хочу — казню, хочу — милую. Никому не доверяю. Так что не бойся и скажи, чья она дочь. Ишь выдумала — плот… Врать ври, да не завирайся… Ну-ка, девочка, ответь…

— Говорю ж, не умеет она. С головкой у нее что-то. Слаба умом, — ответила тетка Харыта.

— Слаба умом? — неизвестно чему обрадовалась Тракторина Петровна. — То есть лишена разума? То есть животное. Как бы обезьяна. А из любой обезьяны можно сделать человека. Вот и проведем над ней эксперимент.

— Она не зверь. Она человек! — возразила тетка Харыта.

— Чем отличается человек от животного? Наличием разума! Значит, она животное.

— У нее есть ее бессмертная душа!

— Душа — это предрассудок. Души нет.

— Есть!

— Хорошо. Если есть душа, то и Бог есть? Так? Тогда почему твой Бог дал ей душу, а ума не дал? Ответь!

— Буяя мира избра Бог, да премудрыя посрамить! — сказала тетка Харыта твердо.

— Для уборщицы больно ты божественная будешь. Ну да ладно, открывай, девочка, глаза. Правда красиво?

Ганна посмотрела на себя стриженную наголо, с выбритым крестом. Провела рукой по затылку. Встала, сняла башмак, ударила им по зеркалу. Зеркало рассыпалось со звоном.

— Ты дочь врага народа, — с ненавистью сказала Тракторина Петровна Ганне. — Ты — обезьяна, ты мразь, ты животное…

На дворе вдруг закричал кто-то. Повернули головы. Огромный неуклюжий мужик бил розгами Марата. Тетка Харыта охнула, костыльками задвигала, к дверям поползла, выползти во двор хотела. Тракторина Петровна через нее перешагнула; у дверей, как часовой, встала:

— Не трудись, старая, стой где стояла.

— Дэтыну ж обижают, Петровна, — не понимала тетка Харыта. — Зверюга мальчонку бьет, як же это, за что?

— То не бьют, Савельевна, то воспитуют… Мы им с Егорычем как мать и отец. Как мамка и папка. И кормим, и поим, и порем — все как в семье, — торжественно сказала Тракторина Петровна. — В нашей дружной советской рабоче-крестьянской семье! — И строго добавила тетке Харыте: — Уберешь здесь. А за зеркало расплатишься с первой получки. Когда заплотишь, тогда и поедешь до своей хаты.

Ганна у окна стояла, глядела, как Марата бьют: от каждого удара всем телом вздрагивала, будто те удары на себя принимала, будто не его, а ее бьют.

— Га! — кричала. — Га!

— Прости, — обхватила ее ноги тетка Харыта. — Прости меня, Ганночка, прости меня, доченька, за то, что я тебя сюда привезла.