Теода

Я несколько раз пробежала глазами эту молитву. От ее слов у меня закружилась голова. Впервые в жизни мне открылось величие Вселенной. До сих пор она ограничивалась знакомым клочком земли и частицей неба над ним; она кончалась там, где стеной вставали горы; я думала, что и те озаренные солнцем страны, о которых мечталось воскресными вечерами, лежат по соседству, едва ли дальше, чем наша столица. Даже письма Леонара, несмотря на причудливые географические названия и расстояния, вымеренные в днях и километрах, не давали мне представления о необъятности мира, а, скорее, делали его знакомым и близким, обозримым и почти уютным. И вдруг слова «бездна», «бесконечность» обрели смысл. В этой сотворявшейся Вселенной я узрела Деву Марию, которая играла, танцевала, подбрасывала рукой солнце, подталкивала ногой земной шар.

Тогда я была при Нем художницею, и была радостна всякий день перед лицом Его во все время, веселясь на земном кругу Его, и радость моя была с сынами человеческими.Не знаю, какая струна моей души отозвалась на эти слова. Но они преисполнили меня радости, и буквы растаяли: глаза мои наполнились слезами. И я услышала голос Теоды. Она говорила голосом Мадонны — как и в тот день, когда заняла ее место, — и слова Пресвятой Девы были ее словами. Она не покинула наш мир, она всегда пребудет «с сынами человеческими». И Реми, который знал это, Реми еще слушал ее.

Мы редко читали. В деревне было мало книг — одна-две в каждой семье. У нас тоже была книга — «Житие святых»; нам вполне ее хватало. От каждого из нас она что-нибудь да сохранила — запах, вмятину, пятно. Наше дыхание, наша слюна навечно оставались на ее страницах. Эта книга была чем-то вроде тринадцатого ребенка, которого родители и братья поочередно брали на руки или держали на коленях. Еще у нас имелась «Харчевня зеленой дороги», а учитель дал нам на время историю несчастного «Исидора», неизменно вызывавшую слезы у нас с Роменой. Но не у Селесты — она ее не оценила, сказав: «Мне больше нравится читать про королей».

Однажды днем мы сидели, все трое, на лугу, как вдруг увидели вдали путника. Возможно, мы бы не заметили его, если бы детишки, углядевшие незнакомца раньше нас, не помчались ему навстречу.

Мы встали. Кто он — этот ряженый, явившийся не вовремя, когда Карнавал давно уже кончился? Одетый во что-то сине-красное, с блестящей тиарой на голове, делавшей его выше обычного человека, он шагал неровной походкой, и на лице его лежала печать неизжитых страстей. В нем было то, что мы утратили, по чему все еще тосковали. Ореол безумства, окутывающий пришельца, тот порыв, что толкал его к деревне, разбудили в нас воспоминания.

Ребятишки, загалдевшие при его появлении, замолчали. Они не выказывали ни шумной радости, ни страха, просто пошли за ним следом, как ходили за королем ряженых.

Он уже был в нескольких шагах от нас. Великолепный мундир, облекавший его истощенное лихорадками тело, поблескивал в солнечном свете. Но тщетно мы искали в этих глазах прежнее выражение: страдания отлучили его от нас.

Я заглянула ему за спину. Что я надеялась увидеть? Он ведь не привел с собой других, тех, о ком мы будем с душевной мукой вспоминать всю свою жизнь.

Леонар вернулся — вернулся один.