Страница 147 из 185
Было очевидно, что восставшие не отличаются единодушием. Конфликт достиг кульминации в декабре, когда сын Колокотрониса Панос ворвался на заседание сената, проходившее в Аргосе, выгнал сенаторов из здания, последовал за ними и разорил их жилища. Все попытки преодолеть разногласия оказались неудачными, и к началу 1824 г. в Греции существовало фактически два правительства, соперничавших между собой: одно базировалось в Аргосе, в Крониди, другое — за ним стоял клан Колокотрониса — в Триполисе.
Но к этому времени Байрон наконец начал действовать. Близость турецкого флота, находившегося в Ионическом море, явно свидетельствовала о том, что османы вновь готовятся к нападению. Поэтому 13 ноября Байрон дал греческому правительству — такому, каким оно было, — 4000 фунтов стерлингов со специальной целью: снарядить на Гидре и Спеце эскадру, которая патрулировала бы прибрежные воды. Эта эскадра достигла Миссолунги в середине декабря; с ней прибыл Маврокордато, которому вверили защиту города. Через четыре дня после Рождества Байрон отплыл из Кефалонии, чтобы присоединиться к нему; с ним были его собака, ньюфаундленд Лайон, камердинер Уильям Флетчер и паж, хорошенький пятнадцатилетний пелопонесский мальчик Лука Халандритсанос.
То было опасное путешествие, поскольку поблизости находились значительные силы турецкого флота; самое неприятное произошло в тот момент, когда ранним утром 31 декабря путешественники встретили огромный турецкий корабль, устремившийся прямо к их судну. Капитан развернул свой корабль, и в конце концов от преследователей удалось оторваться, но Байрон вскоре высадил Халандритсаноса на берег, велев ему добираться до Миссолунги по суше. Как он писал полковнику Стенхоупу, находившемуся в Греции агенту лондонского греческого комитета:
«Мне здесь пришлось испытать немало тревог, причем не столько из-за себя, сколько из-за мальчика-грека, бывшего со мной. Вы понимаете, какова была бы его судьба [если бы он попал в руки турок], и я скорее изрубил бы на куски его, да и самого себя, чем дал бы этим варварам захватить его».
Днем 4 января 1824 г. они прибыли в порт Миссолунги. Байрон остался на корабле; на следующее утро, в 11 часов, в военной форме, придуманной им самим, он торжественно вступил в город. Свидетель вспоминал:
«Толпы солдат и граждане обоих полов и всех сословий и возрастов собрались на берегу, чтобы насладиться зрелищем. Надежда и удовлетворение читались в глазах у всех. Его светлость подплыл к берегу на лодке из Спеце, одетый в форму красного цвета. Он превосходно себя чувствовал и казался тронут происходящим».
Пожалуй, то была самая славная минута за все пребывание Байрона в Греции, ибо история последних трех месяцев его жизни производит на читателя угнетающее впечатление. Он не достиг ни одной из заявленных им целей. Мысль о том, что он должен лично возглавить экспедицию против Навпактоса (Лепанто), не привела ни к чему; намерение встретиться с предводителями греков в Салоне также не удалось воплотить в реальность. Огромные суммы, потраченные им — помимо 4000 фунтов, израсходованных в ноябре, и денег на проживание для своей многочисленной свиты, он выделил еще 2000 фунтов на совершенно бесполезный полк сулиотов [330]и 550 фунтов лично для Маврокордато, а также 800 фунтов в качестве материальной помощи искателю приключений, вечно пьяному, но в чем-то забавному Уильяму Пэрри, — никак не продвинули дело греков. Дом, где он жил, почти без мебели, выходил окнами на унылую грязную лагуну; здесь свирепствовала малярия. Зимний дождь лил ежедневно; Байрон возвращался из своих ежедневных поездок продрогшим до костей. Неудивительно, что здоровье его стало ухудшаться.
Первый приступ болезни произошел 9 апреля. Лечение начал доктор Юлиус ван Миллиген [331], служивший тогда у греков военным врачом, но ослабил своего пациента еще больше, ежедневно, а то и дважды в день пуская ему кровь; одновременно его заставляли принимать едва ли не все лекарства, известные греческой науке. Его организм, и без того ослабленный годами невоздержанного образа жизни и склонностью к алкоголю (Байрон выглядел почти пятидесятилетним, тогда как на самом деле ему было всего тридцать шесть), не мог больше выносить напряжения. Он скончался в шесть часов вечера в понедельник на святой неделе, 19 апреля. Что именно стало причиной его смерти — малярия, лихорадка, уремия, сифилис, удар, — до сих пор остается тайной. Байрон никогда не думал, что вернется из Греции, и не боялся смерти, но надеялся погибнуть в бою, сражаясь за независимость страны, которую любил, а не «медленно угаснуть на ложе мук», как он сам выразился за несколько дней до смерти.
И все же он умер не напрасно. Он заставил всю мировую общественность обратить внимание на борьбу греков, причем сделал это так, как не смог бы никто другой. Благодаря ему вся Европа поддержала дело Греции; бесчисленное множество молодых людей последовало по его стопам, ища смерти или славы. Можно не сомневаться, что Греция завоевала бы свободу, даже если бы Байрона никогда не существовало на свете, как уже завоевала ее к тому моменту Сербия и две соседних страны — Румыния и Болгария — добились ее впоследствии. Но ее борьба — подобно борьбе этих стран — оказалась бы лишена того элемента романтизма, который мог привнести только Байрон. Нельзя забывать, что первые два десятилетия XIX в. стали свидетелями зарождения такого направления, как романтизм. Война Греции за независимость явилась не чем иным, как проявлением романтизма; несомненно, ее участники подчас вели себя геройски, но проявляли такую жестокость и дикость, каких мир не видывал уже несколько столетий. Каким-то образом эта война стала символом романтизма. Запад оглядывается на нее с восхищением, греки воспоминают с гордостью — и имя лорда Байрона остается для них незабвенным.
Уже к началу 1824 г. Греция фактически находилась в состоянии гражданской войны. В некоторых районах на востоке страны, а также повсюду в Средиземном море, турки оставались силой, с которой нужно было считаться, но на Пелопоннесе и в северной Румелии греки бились между собой. К моменту смерти Байрона правительственные силы восстановили свою власть над Аргосом, а также над Триполисом и Коринфом, тогда как клан Колокотрониса и его последователи по-прежнему удерживали Навплию. К лету Навплия также сдалась и сенат и администрация въехали в город. Это не означало окончательного прекращения военных действий, но дало передышку, во время которой греческое правительство получило 80 000 фунтов стерлингов. Они составили первые два транша займа, общая сумма которого, собранная по подписке в Лондоне, насчитывала 500 000 фунтов. Значительная часть этих денег, как и следовало ожидать, оказалась потрачена впустую или попала, так сказать, не в те карманы; тем не менее позиции правительства безмерно укрепились.
Бои начались во второй раз ближе к концу октября, когда жители Аркадии (ныне Кипарисса; расположен на юго-востоке Пелопоннеса) подняли восстание, спровоцированное правительственными налогами, которые они считали слишком большими. Чтобы восстановить порядок, власти направили отряд в 500 человек; командующего звали Макрияннис. Трудностей с подавлением восстания не возникло бы, не присоединись к мятежникам Теодор и Панос Колокотронисы; последний привел значительное количество войск, настроенных против властей, с театра военных действий близ Патраса, осада которого по-прежнему продолжалась. Макрияннису лишь оставалось вернуться в Навплию, откуда весьма воодушевленные бунтовщики двинулись на Триполис (его гарнизон состоял во многом из бойцов из Румелии). Борьба немедленно приобрела характер местечковой вражды, и в одной из наиболее яростных стычек Панос Колокотронис был убит.
Лишь тогда правительство по-настоящему осознало, что имеет дело не с локальным восстанием, но со второй гражданской войной, которую необходимо прекратить, пока еще есть время. В сложившихся обстоятельствах пелопонесские войска явно не заслуживали доверия; в связи с этим правительство обратилось к румелиотам, пообещав им не только деньги из займа, но и (поступив в высшей степени безответственно) возможность повсеместного грабежа на Пелопоннесе. К концу года командиры-румелиоты, каждый со своей маленькой армией, во множестве устремились к месту назначения через Коринф, чтобы в полной мере использовать открывшиеся перед ними возможности.
330
Албанцев из дикого района Сули (лежавшего юго-восточнее Янины), живших вымогательством и грабежом. Байрон возлагал на них большие надежды, но те оказались невыносимы. «Я не буду больше иметь дело с сулиотами, — писал он, — пусть отправляются к туркам или к дьяволу… пусть они скорее разрубят меня на куски, и этих кусков будет больше, чем разногласий между ними, нежели я изменю свое решение».
331
Вскоре после этого доктор Миллиген попал в плен к туркам, но позже его освободили в результате настойчивых протестов со стороны сэра Стэнфорда Каннинга, посла Великобритании в Высокой Порте. В 1827 г. он окончательно поселился в Константинополе, где служил придворным врачом у пяти султанов по очереди.