Миссия в Париже

– Ты хоть что-нибудь знаешь о репортерах скандальной хроники?

– Дважды встречался с одним нахальным английским репортером, помнится, из газеты «Таймс». Это в Киеве было, потом в Харькове. Дотошный, гад. Он меня в красноармейской робе сфотографировал, а в Харькове потом чуть не завалил. И еще что-то читал про корреспондентов. «Мартин Иден», кажется. Он тоже одно время был каким-то репортером.

– Репортеры скандальной хроники, Паша, это особая каста корреспондентов. Они – волки-одиночки. Да-да! Специфика вида деятельности. Исключительно поодиночке рыщут в поисках добычи. У них нет напарников. И свою добычу они ни с кем не делят. А вы туда – вдвоем. Не по уму это, Паша.

– Да когда ж там было думать? Чуть не у входа в «Колесо» мы все решили, – и Павел вновь нахмурился, сердито продолжил: – Когда вы меня к Ковалевскому забросили, мне ни в кого не нужно было перевоплощаться. Я – офицер, я учился в офицерской школе, я знаю, что, где и как может сказать и поступить офицер. А здесь оказался без всякой защиты. Чего ж тут удивляться, что едва не провалился. Мне начинает казаться, что я у нас там кому-то чем-то помешал, вот меня и кинули сюда на заклание!

– Глупости. Хотя, конечно, тебя послали от отчаяния. Тот, кто рекомендовал тебя, был твердо уверен, что ты сумеешь на месте сориентироваться. Согласен, дело авантюрное. Но будь я на месте Дзержинского или еще кого-то, я тоже послал бы тебя.

– Спасибочки, – шутовски поклонился Кольцов.

– И, пожалуйста, давай прекратим этот разговор, – твердо предложил Фролов. – Ты – в Париже. Тебе поручено дело, и его надо выполнять. У тебя отличный помощник. Только, пожалуйста, не иди у него на поводу. Думай. И за себя и за него. И не допускай легкомысленной самодеятельности.

– Я думаю. Все время думаю, – Кольцов поднял глаза на Фролова и с какой-то беспомощностью добавил: – У меня такое ощущение, будто меня возвели на эшафот и на мою голову вот-вот опустится нож гильотины.

– Чисто французское ощущение, – скупо усмехнулся Фролов.

– В самом деле: я бессилен. Я ни до чего не могу додуматься, – в отчаянии сказал Кольцов. – Полагаю, мы в тупике. Выхода не вижу. Или его нет.

– Такого не бывает, – не согласился Фролов. – Надо бы как-то осторожненько поговорить с гардеробщиком… как его?

– С Рыжим Раймоном? Думал. Его адреса у нас нет. Где искать – неизвестно. Когда выйдет на работу, тоже вопрос.

– Думай, Паша! И рад бы тебе помочь, да не могу. Своих головоломок хватает. И, порой, довольно опасных.

Павел вопросительно посмотрел на Фролова.

– Ну, к примеру. Мне не нравится моя недавняя встреча здесь, в Париже, с этим… графом Красовским или как там его.

– Мироновым, – подсказал Кольцов. – Юрием Александровичем Мироновым.

– Он для меня опасен уже хотя бы тем, что я не знаю, как он может в дальнейшем себя повести. Он ведь еще по России знает, кто я. И этого достаточно, чтобы сдать меня тайной полиции. А я вот плохо знаю, каков его статус в этой стране, с кем он общается. Я все время буду вынужден его бояться.

Они развернулись, пошли обратно. Тускло горели на бульваре электрические фонари, образуя на тротуаре световые овалы. И они шли, то ныряя в темноту, то возникая в очередном световом пятне. Молчали.

Кольцов вдруг остановился. То же сделал и Фролов.

– А как его можно найти?

– Кого? – не сразу понял Фролов.

– Миронова.

– Зачем? Тебе не хватает своих хлопот?

– Миронова я хорошо знаю. В свое время я в чем-то ему помог, а однажды даже спас от смерти.

– Это было давно. И не в Париже. Люди меняются.

– Вот я и хотел бы узнать, кто он теперь и как изменился.

– Насколько я помню свою давнюю с ним встречу – это было в Севастополе, – он каким-то боком был связан с белогвардейской контрразведкой. Поэтому я и подумал, что его надо опасаться.

– Он – мой должник, – настойчиво произнес Кольцов.

– Ну и что? Такие люди редко отвечают добром на добро. – Фролов все еще не понимал, к чему ведет Павел, зачем ему нужна эта, вполне возможно, опасная встреча. – Вот что! Я не хочу, чтобы ты брал на себя мои заботы. Попытаюсь справиться сам.

– Но вы ведь не исключаете мою случайную встречу с ним? – продолжал настаивать Кольцов.

– Допустим. Ты уверен, что он после вашей встречи не пойдет в полицию?

– После вашей встречи ведь не пошел.

– Еще не знаю.

– Вот я и хочу достоверно узнать, пошел или не пошел, пойдет или не пойдет.

– Как?

– Не знаю. Наверное, что-то пойму после встречи.

– И что потом?

– Потом… потом мы, возможно, исключим эту опасность.

– Или не исключим? – хмыкнул Фролов, как бы подчеркивая всю нелепость предложения Павла. – А если не исключим, что предпримем?

– Не знаю, – сказал Кольцов. Он не собирался отказываться от своего предложения и поэтому упрямо повторил: – Пока не знаю.

Глава шестая

Париж трудно представить без шумных и пыльных «блошиных рынков». Обычно рынки рождаются стихийно, и вряд ли кто припомнит виновников их создания. Но если парижане когда-нибудь захотят увековечить имя виновника всех парижских «блошиных рынков», то это, конечно же, будет памятник известному историку и политику Луи Адольфу Тьеру.

В середине восемнадцатого века крайне обострились отношения между Францией – с одной стороны, и Англией, Пруссией, Австрией и Россией – с другой. На осенней сессии парламента в 1840 году тогда министр иностранных дел Луи Тьер, опасаясь иностранного вторжения, предложил построить вокруг Парижа укрепления. Он беспокоился, чтобы столица Франции была неприступной для врага. Король Людовик-Филипп, питавший к Тьеру давнюю антипатию, тем не менее, счел предложение разумным, и буквально за год укрепления были построены.

И тут же за внешними стенами укреплений стали селиться бедняки. Бедность рождает нищенские, убогие рынки, куда голодранцы, в надежде заработать несколько су, потащили всяческое старье, свое и ворованное. Даже самый бедный человек может отыскать здесь то, что ему необходимо и доступно по цене. Здесь можно купить старую, ношеную одежду и искореженные башмаки с протертыми подошвами, детскую коляску и самодельную, грубо сколоченную мебель, старые вытертые ковры и посуду, немало потрудившийся на своем веку столярный инструмент и примусы, керосинки и канделябры, керосиновые лампы и подсвечники. Случайно можно набрести и на какую-нибудь занятную диковинку, вроде живого попугая, шарманки, дуэльного пистолета, редкой монеты или антикварной книги.

Здесь всегда многолюдно. Основными его посетителями являются небогатые парижане, они как старатели в Клондайке, роются в кучах тряпья, выискивая что-то нужное для себя. Любители антиквариата и глубокой старины приходят сюда в надежде найти что-то редкое, необычное. Приезжие приходят просто так, как в некий музей под открытым небом, подышать пылью бедности и старины. Не потому ли эти рынки прибрели пренебрежительно-оскорбительные названия «блошиных»? В Париже их несколько, и все они в основном размещаются подле стен старинных укреплений, опоясывающих город.

Рынок, на котором Фролов некогда встретил Миронова, находился возле окружной железной дороги у заставы Монтрее. Его Кольцов нашел без труда, поскольку с раннего, моросящего туманом, утра сюда тянулись парижане, но еще в двух кварталах от него вдоль дороги бойкие молодые люди, обращая внимание на свой товар громкими выкриками, торговали всякой мелочью.

Чем ближе к рынку, тем теснее становилась толпа. Проникнув через ворота, она растекалась по рядам. Фролов не смог рассказать Павлу, где, в каком ряду, в каком уголке рынка он встретил Миронова. Да и как можно в этой путанице торговых рядов кого-то найти?

Толкаясь, протискиваясь сквозь галдящую толчею, Павел дважды обошел выгороженные торговыми стойками, ящиками, коробками узкие лабиринты рыночных улочек. До боли в глазах всматривался в лица, но так нигде и не увидел Миронова. И лишь когда уже совсем отчаялся и собрался покинуть рынок, у самого выхода его внимание привлекло небольшое, но слишком оживленное скопление народа, словно там торговали каким-то редкостным товаром. Из чистого любопытства он вклинился в эту толчею, и в самом ее центре увидел Миронова. С трудом узнаваемый, худой, небритый, в просторном, явно с чужого плеча макинтоше, он что-то выкрикивал на-французском. Потом над чем-то склонялся и через какое-то время опять поднимался над толпой и вновь произносил свою, непонятную Кольцову, пламенную речь.