Огненное лето

Просыпаюсь оттого, что прорвавшийся сквозь листву солнечный луч бьет в глаза. Замаскировался, называется! А это что? Меня передергивает — прямо передо мной, буквально в метре, чьи-то босые ноги. Ох, мать моя женщина, не может быть!

Потихоньку выбираюсь из-под листьев и смотрю в свёрнутое набок лицо повешенного. Шпильман. Моисей. Начальник особого отдела. Я всю ночь проспал под висельником. Эх, как же это ты, парень…

Перерезаю витой телефонный кабель, осторожно опускаю тело на землю и начинаю рыть могилу. Если своих ребят не мог похоронить, то уж его — точно… Достоин памяти! Дело движется медленно, лопатка окончательно ломается, но я уже почти закончил. В изголовье невысокого холмика ставлю самодельный крест. Пусть он и еврей, но погиб за Родину. Думаю, что не обидится.

Отойдя, натыкаюсь на россыпь гильз и пустой исковерканный диск от пулемёта — Моисей дрался до последнего патрона и умер достойно. С честью. Начинаю двигаться дальше. Голова уже не так болит, но жрать охота ужасно. Ладно, найдём чего-нибудь. Интересно, а грибы здесь есть? Впрочем, даже если и водятся, огонь разводить нельзя, сразу засекут.

— Стоп, — сам себе командую я, заслышав впереди приглушенный деревьями гул. Ага, понятно, дорога… Что ж, значит, длительный привал…

До самого вечера сижу в кустах, наблюдая за движением на трассе. Немцы прут сплошной стеной: танки, машины, пехота. Проехал целый батальон велосипедистов. Эх, сейчас бы сюда мой танк! Я бы вам показал, кто хозяин на этой земле!

Самым страшным было, когда прогнали колонну пленных: половина в бинтах, почти все без сапог, а немцы в конвое сытые, ухоженные. Ну да ничего, гады, сочтёмся! Припомню я вам и нападение, и ребяток своих, и Моисея Шпильмана. Должок у меня к вам каждый час растёт, каждую секундочку! За каждую пролитую каплю нашей крови, за каждый сгоревший дом, за слёзы матерей и жён погибших ребят… за всё!..

Вечером перебираюсь на другую сторону и иду до края леса, вновь натыкаясь на следы боя… и с ужасом понимая, что здесь полёг весь мой полк. Те самые два батальона, что должны были подойти к нам на помощь. Всюду стоят изуродованные «тридцатьчетвёрки» и «КВ» — авиация накрыла их на марше. Натыкаюсь на раскуроченную машину командира полка от неё ничего не осталось. Лишь сорванная башня и перекрученный чудовищной силой тротила корпус. По номеру, чудом уцелевшему на отброшенной в сторону башне, и опознал.

А вот машина Коли Сидорчука, комбата-один. Тоже прямое попадание. Неподалеку — черно-рыжий, сгоревший дотла «КВ» Феди Пахомова, с которым я вместе был в Карелии. Все они здесь, ребята, все до последнего…

Стоя посреди этой жуткой пустоши, прикидываю картину боя — да, всё сходится вначале пикирующие бомбардировщики, а затем артиллерия, с фланга, в упор крупным калибром…

Немецкие трофейщики, суки, и тут опередили, но я нахожу чудом уцелевшую банку тушёнки и пару сухарей. А так же компас — вот это на самом деле повезло! Теперь я, наконец, могу сориентироваться, и идти точно на восток, к нашим. Вот только, похоже, что фронт уже далеко, даже канонады не слышно…

Ночью подхожу к какой-то деревушке и, подкравшись к дальней хате, замираю, прислушиваясь. Странно, но в деревне тишина, не брешет ни одна собака. Причину этого понимаю, споткнувшись о тело крупного мохнатого пса. Постреляли собак, сволочи! В хате тускло горит керосиновый свет, но я жду. Не нравится мне здесь чего-то. Правый глаз просто огнем горит, а эта примета верная, ещё ни разу в жизни меня не подводила… И точно! Едва я все-таки собираюсь выйти и постучать хозяевам, как дверь открывается сама и в проёме появляется массивный силуэт, тащащий кого-то за ноги. У плетня напротив появляется ещё один:

— Эй, Сямён!

— Чаво тябе, Гнат?

— Опять красюка завалил?

— Отож! Комуняка заглянул на огонёк, ну а я яму самогончику с крысиным ядом.

— Вязёт тябе, Сямён! Уже чятвёртого за три дня, а у мяня только двоя.

Они ржут, вместе оттаскивая мёртвого красноармейца к лесу. Ах вы ж… я даже не ругаюсь, просто не нахожу слов от гнева. Мы их год назад освободили от гнёта польской буржуазии, а они вот чем платят за свободу! Достаю из голенища камбалку. Ну, сейчас поквитаюсь с вами…

Прячась в тени, бесшумно скольжу по траве. Полещуки тем временем подтаскивают тело к овражку, берут убитого за руки и ноги и, раскачав, кидают вниз. Оба наклоняются наблюдая за полётом тела… Выпрямиться они не успевают я уже за их спинами. Шкерочный нож привычно переворачивается в руке и бритвенно-острое закругленное лезвие перехватывает сначала одно горло, затем, возвратным движением — вспарывает второе. Несильный пинок ногой — и рефлекторно зажимающий брызжущую кровью рану предатель валится вслед безымянному красноармейцу. Сталкиваю туда же другого и бегу прочь.

Возле самого леса останавливаюсь, словно вдруг наткнувшись на невидимую стену: вот же я дурак! Пока тихо, нужно было пройтись посмотреть, может, кто из наших есть? Вдруг пленные в деревне? Возвращаюсь, но безуспешно, никого и ничего не могу обнаружить. Зато разживаюсь чугунком картошки, выставленным хозяйкой за ограду. То ли остудить вынесла, то ли для таких как я, бедолаг, специально оставила. Не все же, как эти двое… Картошка на диво крупная и вкусная. Вспоминаю нашу северную — ни в какое сравнение не идёт! У нас она мелкая, водянистая, вкуса почти нет, а эта — рассыпчатая, просто объедение…

Ночую уже под утро, перед самым рассветом найдя подходящее местечко на берегу ручья и отмахав от деревни с десяток километров по ночному лесу… Впрочем, особенно долго поспать не удается — через несколько часов просыпаюсь от промозглого тумана и, обхватив себя руками, напрасно пытаюсь согреться. Наконец это удаётся, и я снова засыпаю, пригревшись под первыми лучами солнца.

Просыпаюсь от плеска воды и громких голосов — рядом кто-то купается в ручье, совершенно не опасаясь за собственную безопасность… Спросонок не сразу соображаю, что говорят по-немецки, а когда до меня доходит — торопливо заползаю поглубже в кусты. Незаметно раздвинув в стороны ветки, осторожно выглядываю. Ого! Обнаглели, сволочи! Трое — офицер, молодая немка в мундире связиста и солдат, судя по застывшей на берегу машине — водитель. Солдат возится с колесом, а парочка весело плещется в воде ручья. Заблудились? Не похоже… Скорее, что-то с автомобилем, вот и решили пока искупаться — жара стоит неимоверная. Нащупываю верную камбалку, и на душе становится легче. Купаетесь, гады? Сейчас я вам устрою душ с кровавым дождичком!..

Легковой «Опель» стоит очень удачно. К нему можно подкрасться так, что из ручья меня не будет видно. И я очень осторожно, чтобы не дай Бог, под ногой ничего не хрустнуло и не зашуршало, подползаю к самой машине. На Севере я так оленя скрадывал, а теперь вот на двуногих охочусь…

Водитель, пока я медленно занимаю позицию для атаки, как раз заканчивает ремонт и что-то кричит офицеру. Тот отвечает, весело скаля белые зубы, его подружка смеётся и брызгает в него водой. Солдат вытягивается, отдаёт честь, отходит к кустам и замечает меня. Его рот открывается, чтобы закричать, но поздно широкое лезвие легко пробивает горло и он беззвучно валится мне на руки.

Аккуратно опускаю его на землю и беззвучно открываю дверцу автомобиля с противоположной от ручья стороны. Удача! На сиденье лежит офицерское фельдграу, сверху брошен ремень с кобурой. «Вальтер», знакомая штучка…

Быстро проверяю обойму, загоняю в ствол первый патрон и вытираю об комбинезон залитую кровью водителя ручку ножа. Ну что ж, сейчас мы с тобой, сволочь, пообщаемся…

Немец стоит ко мне спиной, о чём-то болтая с девушкой. Резко распрямившись, бросаю верный нож. Тяжелое лезвие с тупым коротким стуком входит в точности туда, куда я метил прямо между шейными позвонками. Фашист, обмякнув, валится навзничь, поднимая кучу брызг; из-под головы и торса расплывается тёмно-багряное пятно, медленно окрашивая воду. Немка остекленевшим взглядом смотрит на убитого. Потом замечает меня, пытается закричать, но не успевает произнести и звука — я уже рядом и коротко бью ее в челюсть. Вытащив девчонку на берег, с натугой выдёргиваю оружие из мёртвого тела. Глубоко зашёл, сталь-то отменная — дома я этой камбалкой с десяти шагов дюймовую доску насквозь пробивал.