Огненное лето

— Ты чего, Столяров?

— Вы идите, товарищ командир, я сейчас.

— Ну, догоняй…

В этот момент раздаются очереди из автоматов и одиночные винтовочные выстрелы, и я с ужасом вижу, как сидящие в новеньких «ЗИС-5» бойцы в таких же новеньких, как и их машины, гимнастёрках хладнокровно расстреливают наших вышедших из леса бойцов. Диверсанты! Назад!!!

Мы что есть духу бежим обратно в лес. Мы? Ну да, именно «мы»… Все… четверо. Я первый, потому мои действия становятся неожиданными для бегущих позади: немного углубившись, сворачиваю влево и захожу в тыл колонне…

Укрывшись в придорожных зарослях, смотрим, как немцы в нашей форме сгоняют уцелевших, хладнокровно добивают раненых. Хорошо слышны гортанные команды. Неожиданно немцы выводят четверых солдат, по виду явно евреев, обливают их бензином из канистр… Вспыхивает спичка, и дикий вой в котором нет ничего человеческого, раздаётся над притихшим лесом. Люди — живые советские люди — корчатся в огне, а я… я впиваюсь зубами в руку, чтобы не закричать от бессилия. Острая боль приводит меня в себя. Довольные зрелищем немцы смеются, и я вдруг понимаю, что еще никогда не слышал ничего страшнее этого смеха…

Затем звучит короткая команда, и вслед ей гремят выстрелы — диверсанты расстреливают пленных. Нелюди! Нелюди… Переворачиваюсь на спину… По небу плывут облака. Ослепительно-белые облака по ярко синему небу. Им нет дела до того, что творится на земле. Они равнодушны ко всему. Ветерок доносит до меня сладковатый запах, и я вдруг понимаю, что это: горелое мясо. Горелое человеческое мясо! Едва успеваю перевернуться на бок, и меня рвёт — раз, другой, третий…

Наконец Забивалов толкает в плечо:

— Уходим, Саша…

Рассеянно кивнув, я вытираю губы ладонью и встаю. Убедившись, что немцы убрались, мы осторожно перебегаем дорогу, заваленную грудами наших товарищей, с которыми мы еще вчера вечером делили сухари, готовили пищу, разговаривали. Теперь они мертвы, и уже жужжат синие трупные мухи, невесть откуда успевшие взяться…

…Ориентируясь по деревьям, идём на восток. Немцы повсюду, на всех дорогах, в каждой деревне… Так проходит трое суток. На четвёртые, измученные от недосыпа, шатаясь от голода, мы выходим к своим. Услышав окрик часового останавливаемся и без сил валимся прямо на землю. Действительно, наши… Вышли!..

Проверка в особом отделе. Два дня госпиталя, где меня откармливают. ЗАП. На третий меня забирают, поскольку я имею фронтовой опыт. «Чайка» старая, но вполне рабочая — предыдущий пилот был ранен, но успел посадить самолёт. Посадил — и скончался на руках товарищей, вытащивших его из кабины.

Ничего, я отомщу. За тех четверых, сожженных заживо. За тех молодых лейтенантов, так любивших небо, но не успевших даже взлететь. За тех прибившихся к нам бойцов, расстрелянных на дороге. Меня переполняет не только звериная злоба, но и такая же хитрость.

На фюзеляже рисую четыре языка пламени. Теперь мой ведущий — Сергей Забивалов. Он уже не старший лейтенант НКВД, теперь он командир моего нового полка. Полковник Забивалов. Но и у него тоже нарисован такой же огонь. Мы не рассказываем никому, что это означает. Это не тайна, мы просто не хотим вспоминать… пока не хотим!..

…Вот она, колонна! Пузатые пятнистые цистерны, гробообразные полугусеничные броневики, набитые солдатами в уродливых касках, тентованные тупорылые грузовые «Опели»… Подкрадываемся незаметно, на бреющем, со стороны солнца, иногда едва не снося винтом и плоскостями верхушки отдельных деревьев.

Пора, полный газ! «И-153» резко взмывает вверх и переходит в пикирование. В кольце прицела появляется бензовоз. Откидываю большим пальцем предохранительную чеку и вдавливаю гашетку. Упрятанные в трубы пулемёты открывают огонь. Привычно трясутся от выброшенных гильз металлические короба по обеим сторонам приборной доски. Огненные трассирующие полосы тянутся к бокам автоцистерны.

Взрыв бензина подбрасывает меня, едва не заставив прикусить язык, во все стороны брызжут струи огня. Они накрывают кузова бронетранспортёров и грузовиков, охватывают тела пехотинцев. Я вижу, как немцы извиваются в огне. Жуткая смерть! Но тем, четверым, было страшнее и больнее…

Пули высекают искры из металла, насквозь прошивают тела в мышиного цвета мундирах. Рядом вспухает ещё один огненный шар, взлетает к небу фонтан грязно-жёлтого дыма, с вершины которого плавно устремляется к земле обломок автомобильного борта. Он на одном уровне с моей машиной, идущей на пятидесятиметровой высоте…

Ну, как? Не нравится, суки? А вы думали, как оно будет?! Вот так и будет, твари, так — и только так! На дороге царит паника, всюду горящий бензин и взрывающиеся боеприпасы.

Хорошо мы рассчитались за вас, ребята? И это ещё не всё! Погодите! За каждого из погибших они заплатят сторицей! Не будет им пощады, не будет… Не позволю…

Глава 9

Прихожу себя от едкого запаха нашатырного спирта. С трудом открываю глаза, пытаясь сфокусировать взгляд на склонившемся надо мной силуэте.

— Где я?

— Лежите, товарищ капитан. У вас контузия.

— Что?

— Вас шлем спас. Осколок на излёте прямо по затылку рубанул, вот вы и отрубились. Разведчики вас притащили.

— Да? Спасибо им… А что с моими ребятами? И где я?

— Вы в блиндаже, с ранеными. Мы пехота, помните?

— Да, помню…

И вновь липкая противная темнота… Грохот, удар. Ещё один, и ещё. Темнота… Почему я на земле? Вроде бы на топчане лежал, и где медсестра?..

На ощупь пытаюсь подняться — это даётся на удивление легко. Отчего же все-таки так темно? Ночь? И что за странный, чуть сладковатый, запах? Впрочем, нет, не ночь, просто передо мной висит плащ-палатка, из которой кто-то соорудил занавеску. Отодвинув брезент в сторону, я в шоке замираю вся землянка забита изуродованными телами.

Минуту или две я смотрю на мёртвых бойцов и, наконец, соображаю, что блиндаж закидали гранатами. Меня же спасло то, что топчан стоял в отдельном крохотном отсеке за стеной из толстых брёвен, и то, что немцы не спустились проверить результаты своей работы…

На дворе — то ли вечер, то ли утро. Немного шумит в висках, но это пройдёт. Лезу в сапог верный шкерочный нож, к которому я приучен сызмальства, на месте, в потайных ножнах, вшитых в голенище. Уже хорошо… Обшариваю землянку — пусто, оружия нет. Да и быть не могло — раненым оно ни к чему… Натыкаюсь взглядом на медсестру, изломанной куклой застывшую возле стены. Её гимнастёрка бурая от застывшей крови. Впрочем, не только гимнастерка — кровь везде — на земляном полу, стенах, накате… Противно тянет разложением, и до меня запоздало доходит, что за запах я почувствовал, придя в себя. Сколько же я здесь провалялся?! Наших поблизости явно нет — или полегли все, или отступили…

Замечаю валяющуюся в углу помятую флягу и нагибаюсь за ней… Простое движение вызывает острый приступ тошноты, но приученный к морской качке организм справляется. Повезло, внутри что-то булькает! Вода отдаёт затхлостью и тиной, но я жадно глотаю, не без сожаления, откладывая в сторону уже пустой. Маловато…

Осторожно выглядываю наружу, осматриваюсь. Всё-таки вечер. Выждав ещё минут двадцать, очень медленно и осторожно выбираюсь наружу. Никого… Повсюду валяются мёртвые тела наших бойцов, однако оружия нет. Всё собрано и увезено с чисто немецкой педантичностью.

Нахожу лишь пехотную лопатку с расщепленной рукояткой, ещё одну флягу с водой и несколько сухарей в чьей-то противогазной сумке, и только тут ощущаю невыносимый голод. Сколько ж я все-таки без сознания-то провалялся? Сутки? Двое? Трое? Прикинув, что где-то недалеко должна быть роща, ориентируюсь при свете луны и иду туда. Идти трудно — поле изрыто воронками и гусеницами, усеяно разбитой техникой, кое-где под ноги попадают неразорвавшиеся снаряды, однако вскоре я оказываюсь под непроницаемой сенью деревьев. Противно зудят над ухом комары. Углубившись, насколько хватает сил, в лес, я без сил валюсь под куст. На последнем волевом усилии лопаткой нагребаю на себя прелые прошлогодние листья и мгновенно проваливаюсь в беспамятство…