Страница 62 из 79
В катастрофе, на самом деле, был виноват запредельно безмозглый папарацци. Впрочем, не он один такой; нынче все как–то стали забывать, что другие люди — живые. Оза все сделала, как надо и, наверное, честно заработала бы право стать лицом Easy–Lazy; она и легла изящно, и коленки расставила робко и преданно — так, что захватывало дух. Но в самый ответственный момент она не зажмурилась, а, наоборот, широко открыла глаза, чтобы напоследок окатить председателя восхищенным взглядом; и тут пробравшийся таки за ограждение идиот попытался крупным планом поймать это удивительно ей удавшееся беззаветное лицо. Плазменный плевок вспышки выжег ей глаза, казалось, до самого затылка; она конвульсивно дернулась под тяжелым Котей, как раз ткнувшимся ей в самую середку, и тут ее скрутило свирепой судорогой внизу живота.
Боль была дикая.
Но первым истошно заорал Котя.
Потому что man's хер–с заклинило.
Оза плохо помнила, что творилось потом. Перелом был внезапен и дик, его невозможно было осознать. Все происходило как в бреду. Как не с ней. Кто–то что–то пихал ей прямо в зад, чтобы отмякли сведенные мышцы; кто–то дрожащими руками колол укол… Председателя скоро высвободили, но успокоиться он уже не мог.
— Кто тебя подучил? — орал он, тряся посреди подиума съежившимся травмированным отростком. — Томишевская из «Часа prick»? Она, да? Или эта пара ублюдков из «Доброго пидора» ? Говори! Урою, сука!
И, неловко лягая тех, кто пытался его оттащить, наотмашь бил Озу по лицу, не задумываясь над тем, что уже по крайней мере два десятка именитых зрителей независимо друг от друга, повизгивая от восторга, в реальном времени грузят прикольное видео в «Ю–тьюб».
Представитель фирмы–производителя Easy–Lazy не силен был в русском и понимал с пятого на десятое, но, сидя в первом ряду, тихо млел от счастья. О таком старте рекламной кампании на новом рынке можно было только мечтать. После просмотра любая нормальная женщина на всю жизнь предпочтет фаллоимитацию. А смотреть–то будут все. Потом суды пойдут… На фотографа подадут или на председателя жюри за нанесение побоев… Или, наоборот, председатель жюри на девчонку… Все равно. На каждом процессе по сто раз вынуждены будут повторять: Easy–Lazy, Easy–Lazy… Вобьют так, что не вышибешь.
После особенно сильного удара Оза отключилась окончательно.
Очнулась она не от боли, а от вони. Лишь попытавшись шевельнуться, едва не вскрикнула и поняла, что превратилась в один громадный разбухший синяк; вроде бы — без увечий, но отбивную из нее состряпали от души. И разило гадостно. Типа застарелым теплым дерьмом, точно рядом прела загаженная яма. Гнилой капустой еще, может быть. Или это она сама обдристалась? Вроде нет… Сухо. И тепло. Да–да, был момент, что стало очень холодно… Ну конечно, в сугробе. Ее же из машины в сугроб кинули голую, как была. Отоварили напоследок еще пару раз и вывалили. Да, это вспоминается… А сейчас тепло. Спертое тепло, гнилое. Дрянь какая–то кинута сверху, старая шуба, что ли… Тоже вонючая.
И, срываясь на что–то каменное или бетонное, равномерно, как метроном из документальной бодяги про блокаду Петербурга заградотрядами НКВД, хрупали капли.
И бубнили неподалеку два голоса — мужской и женский.
— Нет, просто он хороший мальчик, помнит старого препода, — говорила женщина. Голос был, будто у рекламной доброй бабушки с уютным домиком в деревне. — Преподшу, точнее. Как вписался в коллектив на коллайдере, пишет иногда, рассказывает коротенько, что там и как. Ну и, наверное, ему интересно, что я в ответ промурлычу. Осенью я им довольно верно, как оказалось, прикинула один из любопытных вариантов мюонного распада с нарушением изотопической симметрии. Вот он теперь поблагодарил.
Извращенцы какие–то, с ужасом поняла Оза.
— Ты не рассказывала, — ответил мужской голос. Оза обмерла. Мужик говорил с сильным акцентом. Похоже, урюкским. Таджик–маджик… К гастарбайтерам я попала, что ли? Ну, эти отха–рят во все дырки. Вот исключительно таджиков мне и не хватало сегодня для чувства глубокого удовлетворения. Полный пиздец с легким фаллои–митирующим эффектом…
— К слову не приходилось, — сказала уютная бабка.
— Так ты что, даже теперь продолжаешь?
— По привычке, наверное. Приятно думать над тем, чего нельзя купить или продать. Познание как таковое. Чувствуешь себя такой чистой… высокой, легкой… Как летнее облако над лугом. И не хочешь, а голова сама иногда…
Урюк вздохнул.
— У меня после бомбежки отшибло. Выбрался из развалин… Помню одно: на север, на север! Там не найдут! Успел, проскочил, пока амеры чек–пойнтс на вашей границе не наладили… Узнали бы физика — не пропустили… — Запнулся. — Толпы, толпы… И все на север. А над дорогами — опять то дроны, то «апачи»… Косят по живым… Такое я только у вас видел в фильмах про сорок первый год. Вот, — грустно усмехнулся он, — до самой Москвы добежал. До самой юности… — Помолчал. — Чем фермион от бозона отличается, и то вспомнить не могу.
— Ну, хотя бы тем, что у бозона спин целый, а у фермиона — полуцелый.
Вот же херня, недоуменно подумала Оза.
— Не успели мы… — с болью проговорил урюк. — Совсем немножко не успели.
— Не бери в голову, Бахрам, — мягко ответила бабка. — Успели бы — было б еще хуже.
— Откуда ты знаешь?
— А вот знаю. Женская интуиция.
— Тоже мне, — с грубоватой ласковостью проворчал урюк, — какая нашлась Сьюзен Кэлвин…
Старушечий голос тихонько засмеялся. Как будто ручеек прожурчал.
Что еще за Сьюзен, подумала Оза недоверчиво. Ни поп–дивы, ни модели с таким именем в мире не было, она могла ручаться.
Бабка сказала чуть нараспев:
— Нет, я не робот, я другой, еще неведомый избранник. Как он — гонимый миром странник. Но только с русскою душой, — запнулась и добавила: — Вернее, уже неведомый.
Мужской голос хмыкнул. Как–то грустно хмыкнул. Но как–то… восхищенно. Урюк на бабку запал, что ли ?
О чем они? Слова типа понятны, а смысла нет. В натуре, обдолбанные сидят.
Оза решилась приоткрыть глаза.
От удара тусклого света под черепом бултыхнулась боль.
Допотопная лампочка в скособоченном чехле из крупноячеистой проволочной сетки, желтая, как моча, немощно освещала низкий давящий потолок и тесные стены в разводах плесени и потеках; белили их, наверное, лет сто назад, еще при каком–нибудь Сталине, да и то, прикинуть, порабощенные европейские гитлеровцы, изнемогшие от русского голода до полной потери трудоспособности. Тянулись коричневые сырые трубы, оплетенные всклокоченной рыжей драниной… Ага, с одной из труб и капает. Трубы отопления.
Подвал.
Оза лежала на куче тряпья, укрытая помойной синтетической шубой. Увидела свое плечо — ив глаза ей бросилось, что ссадины густо замазаны йодом. Получается, подумала она, эти тормоза меня спасли, что ли?
— Пойду посмотрю, как там наша девочка, — будто услышав мысли Озы, сказала невидимая бабка.
— Я только что проверял, — ответил урюк. Интонация у него была — я горный орел, не суетись, женщина, мужчина уже все сделал. Ну понятно, черный. — Спит. Реакция на стресс, наверное.
Бабка вздохнула.
Кап… Кап…
— Кем же надо быть, чтобы молоденькую вот так, — тихо сказала бабка. — Этой феечке по цветам ходить, и чтобы стебли не гнулись. А пальчики длинные, тонкие… Наверное, скрипачка. Или пианистка…
И эта туда же, раздраженно подумала Оза. Все дебилки на свете сговорились, что ли?
— Может, будущий нейрохирург? — предположил урюк.
Оза передернулась. Еще не хватало — в чужих мозгах ковыряться. Ей представились склизкие бугристые внутренности головы, типа серые дрислявые какашки. Ее чуть не вырвало.
— Ив снег бросили. Она ведь замерзла бы, если б не мы… Что с людьми сделалось?
— Аллах вас наказал, — жестко проворчал урюк. — Соблазнились на барахло — вот и получили.
— А вас тогда за что?
Урюк молчал некоторое время, а потом глухо сказал:
— За гордыню. Ислам, ислам… Какая разница. Надо было сразу после шаха проситься к вам в Варшавский договор. И как братья, плечом к плечу оборонять смысл от бессмыслицы.