Театр Теней

Получив весть от Сурьявонга, Вирломи сразу поняла, в какой она опасности. Но она была почти что рада причине покинуть городок Гегемонии. Уже давно она подумывала уехать, и Сурьявонг сам был тому причиной. Его влюбленность стала ее слишком тяготить.

Конечно, он ей нравился, и она была ему благодарна – он единственный, кто понял, как разыграть сцену, позволившую ей покинуть Индию под дулами солдат, которые наверняка расстреляли бы вертолет Гегемонии. Он был умен, забавен, приятен, она восхищалась, как он умело вместе с Бобом руководил своими яростно верными войсками, приходя из налетов каждый раз с небольшим числом раненых и пока без потерь.

У Сурьявонга было все, что Боевая школа хотела дать своим ученикам. Он был храбр, изобретателен, быстр, смел, умен, беспощаден и при этом не бессердечен. И он смотрел на мир теми же глазами, что и она, в отличие от тех европейцев, к которым прислушивался Гегемон.

Но почему-то он в нее влюбился. Она к нему слишком хорошо относилась, чтобы дать афронт на те авансы, которые он ей делал, но все же полюбить его не могла. Он слишком был для нее молод, слишком… как бы это сказать? Слишком усерден, слишком хотел ее порадовать. Слишком…

Утомителен.

Вот в чем дело. Ее раздражала его преданность. Его постоянное внимание. Глаза, следящие за каждым ее движением. Его похвала ее самым скромным достижениям.

Нет, надо быть честной. Ее раздражали все вокруг, и не потому, что поступали неправильно, а потому что она сама была не на своем месте. Она не была здесь солдатом. Стратегом – да, даже вождем, но не в бою. Не было в Риберао-Прето никого, кто пошел бы за ней, и не было куда вести тех, кто пошел бы.

Как же могла она влюбиться в Сурьявонга? Он был счастлив своей жизнью, а она страдала. И все, что сделало бы ее жизнь лучше, ухудшило бы его жизнь. Так что же это за будущее?

Он ее любил и потому подумал о ней, возвращаясь с Ахиллом из Китая, и предупредил, чтобы она исчезла, когда он вернется. Это было благородно с его стороны, и она была еще больше ему благодарна – за то, что он, быть может, спас ей жизнь.

И за то, что больше его не придется видеть.

Когда Графф приехал вывозить людей из Риберао-Прето, ее уже не было, и она не услышала предложения отдаться под защиту министерства колоний. Но даже если бы услышала, не согласилась бы.

Только в одно место могла она направиться, о других даже и думать не хотела. Туда она рвалась все это время. Гегемония боролась с Китаем снаружи, но для Вирломи мало было в этом толку. Она поедет в Индию и сделает все, что сможет, в своей оккупированной стране.

Путь оказался достаточно прямой. Из Бразилии в Индонезию, где она примкнула к индийским эмигрантам и получила новые документы на имя уроженки Шри-Ланки. Потом в Шри-Ланка, где удалось уговорить капитана рыболовного судна высадить ее на юго-восточном побережье Индии. У китайцев просто не хватало судов патрулировать берега Индии, и можно было пробраться и туда, и оттуда.

Вирломи была дравидской крови, темнее, чем арийцы севера. В этой местности она не выделялась. Одета она была просто и бедно, как все; но следила за чистотой одежды, чтобы не быть похожей на бродяжку или нищенку. Хотя она и была фактически нищей, потому что не было у нее резервов или средств, да они и были бы бесполезны. В больших городах Индии были миллионы выходов в сети, тысячи терминалов, откуда можно обратиться к банку. Но в сельской местности – в настоящей Индии, иначе говоря, – такие вещи редко попадаются. Если такая сельская девушка этим воспользуется, это привлечет к ней внимание, и вскоре ее начнут искать любопытствующие китайские солдаты.

И она в каждой деревне, куда заходила, шла на рынок или к колодцу, заводила разговоры с женщинами и вскоре становилась для них своей. В городах ей пришлось бы остерегаться предателей и коллаборационистов, но простым людям можно было верить, потому что они ничего не знали стратегически важного, и китайцы не давали себе труда нанимать среди них информаторов.

Но у них и не было той ненависти к китайцам, которой ожидала Вирломи. Здесь, на юге Индии, китайцы не очень давили на простонародье. Не так, как в Тибете, где китайцы пытались искоренить национальную идентичность, и преследования шли на всех уровнях общества. Индия – она просто была слишком большая, чтобы переварить ее за один раз, и китайцам, как до того англичанам, было проще править Индией, господствуя над классом чиновников и не трогая простой народ.

Через несколько дней Вирломи уже точно знала ситуацию, которую хочет изменить.

В Таиланде, в Бирме, во Вьетнаме китайцы безжалостно расправлялись с группами повстанцев, и все же партизанская война продолжалась. А Индия дремала, будто народу было все равно, кто им правит. На самом деле китайцы в Индии действовали еще беспощаднее, но, поскольку жертвы их были из городской элиты, деревне доставались лишь обычные неприятности от коррумпированного начальства, капризов погоды, шатких рынков и малого вознаграждения за тяжелый труд.

Были, конечно, и партизаны, и повстанцы, и люди их не выдавали. Но и не шли к ним, и не рвались их кормить из своих скудных запасов еды, и повстанцы держались робко и мало причиняли неприятностей оккупантам. А тех, кто начинал отбирать провизию силой, немедленно выдавали китайцам.

Солидарности не было. Как и всегда, завоеватели могли править Индией, потому что индийцы в массе своей не знали, что значит жить в «Индии». Они жили каждый в своей деревне, и вопросы, от которых бурлили города, оставляли их равнодушными.

Нет у меня армии, думала Вирломи. Но не было и тогда, когда я бежала из Хайдарабада от Ахилла и пробиралась на восток. У меня не было плана, кроме как передать друзьям Петры весть о том, где она. Но когда я оказалась на месте, возможность представилась, я ее увидела, воспользовалась и победила. Вот такой у меня план и сейчас. Смотреть, увидеть, действовать.

Много дней, много недель она шла, примечая все, с любовью к людям каждой деревни, где она останавливалась, восхищенная их добротой и щедростью, с которой они делились своим почти несуществующим. И как же строить планы, чтобы привести сюда войну, чтобы нарушить эту жизнь? Чем мне плохо, что они довольны? Если китайцы могут их оставить в покое, почему я не могу?

Потому что она знала: китайцы не навек оставили их в покое. Срединная Империя не знает терпимости. Все, чем она владеет, должно стать китайским или быть уничтожено. Сейчас китайцы слишком заняты, чтобы возиться с простонародьем, но когда они победят повсюду, у них освободятся руки заняться Индией. И тогда на шею простонародья встанет тяжелый сапог. Будут бунты, восстания, но ни одного успешного. Мирное сопротивление Ганди действует только тогда, когда есть свободная пресса в стране угнетателя. Нет, Индия будет восставать в крови и терроре, и кровью и террором подавят китайцы все бунты один за другим.

Значит, индийский народ надо сейчас пробудить от дремы, пока еще есть союзники за границами страны, которые могут помочь, когда китайцы растянули свои армии и не могут слишком много сил тратить на оккупацию.

Я навлеку войну на их голову, чтобы спасти их как страну, как народ, как культуру. Я навлеку на них войну, пока еще есть шанс победить, чтобы спасти их от войны, где единственным исходом будет отчаяние.

Но бессмысленно было рассуждать о нравственной стороне того, что она собиралась сделать, когда еще только предстояло найти способ это осуществить.

Идею ей подал ребенок.

Она увидела его в стайке других детей, игравших в сумерках в сухом русле ручья. В сезон муссонов здесь будет поток, а сейчас – просто цепочка камешков в канаве.

Этот ребенок, мальчик лет семи или восьми, хотя он мог быть и старше – рост его был замедлен голодом, – был непохож на других. Дети кричали, гонялись друг за другом, метались из стороны в сторону, затевали потасовки, а он в этом не участвовал. Сначала Вирломи подумала, что он калека, но нет – он так странно ходил, шатаясь, потому что старался идти точно между камнями русла, и приходилось приспосабливать к ним длину шага.