Седьмой сын

– Я не могу одновременно резать и придумывать мелодию, – возразил Мера.

– А и не нужно никакой мелодии, – сказал Элвин.

Мера всмотрелся в глаза мальчика. У него не было выбора, и он поступил, как его просили. Ведь нога принадлежала Элу, а если ему хочется, чтобы его оперировал хирург-музыкант, так тому и быть. Мера глубоко вздохнул и принялся насвистывать – не мелодию, отдельные ноты. Он снова приложил лезвие к черной черте и начал резать. Сделав легкий надрез, он остановился, поскольку услышал судорожный вздох Элвина.

– Продолжай насвистывать, – выдавил Элвин. – И режь прямо до кости.

Мера засвистел. На этот раз он рубанул сильно и глубоко. Прямо до кости. Глубокий разрез разошелся по сторонам. Мера подрезал ножом углы и поднял кожу вместе с мускулами. Сначала кровь хлестала фонтаном, но очень быстро остановилась. Элвин, наверное, сотворил внутри себя что-то такое, что остановило кровотечение, решил Мера.

– Мать, – окликнул папа.

Мама наклонилась и отогнула кровавый лоскут плоти. Дрожащими пальцами Эл провел две линии на покрытой красными потеками кости ноги. Мера положил нож и взял пилу. Впившись в кость, она издала противный скрипучий хруст. Но Мера насвистывал и пилил, пилил и насвистывал. Вскоре зараженный кусочек оказался у него в руках. Он ничем не отличался от обычной кости.

– Ты уверен, что я правильно отрезал? – спросил он.

Эл медленно кивнул.

– Я все вырезал, ничего не осталось? – уточнил Мера.

Несколько мгновений Эл сидел молча, а потом опять кивнул.

– Может быть, мама пришьет кожу обратно?

Эл ничего не сказал.

– Он потерял сознание.

Снова заструилась кровь, понемножку заполняя рану. Из подушечки, которую мама специально носила на шее, торчала иголка с ниткой. Не теряя времени, Вера приложила кожу обратно и ровными, глубокими стежками стала пришивать ее.

– Продолжай свистеть, Мера, – приказала она.

Он свистел, а она шила. Вскоре рану перебинтовали, и Элвина уложили на спину – мальчик спал сном младенца. Поднявшись, они склонились над кроватью. Папа положил руку на лоб мальчика, нежно, чтобы не побеспокоить сон.

– По-моему, лихорадка ушла, – сказал он.

Выйдя за дверь, Мера засвистел какой-то веселый, бойкий мотивчик.

14. Наказание

Завидев мужа, Элли бросилась навстречу. Заботливо отряхнула с плеч снег, помогла раздеться, даже не спросив, что произошло.

Впрочем, это не имело значения – какую бы доброту она ни выказывала. Его пристыдили в глазах его же жены, потому что рано или поздно она услышит о случившемся от кого-нибудь из детей. Скоро рассказ о его позоре распространится по всей Воббской долине. Все будут знать, как Армор Уивер, владелец лавки, что на западе, будущий губернатор, был выброшен из дома прямо в снег своим тестем. И в спину ему будут лететь смешки. Его высмеют. В лицо, конечно, смеяться не осмелятся, потому что нет человека меж озером Канада и рекой Нойс, который не был бы должен ему денег или не нуждался в его картах, чтобы доказать свои притязания на землю. Но когда Воббской долине придет время становиться штатом, об этом случае будут трепаться у каждой избирательной будки. Можно симпатизировать человеку, над которым смеешься, но уважать – никогда. Следовательно, никто за него не проголосует.

Далеко идущим планам пришел конец, а жена его происходила из той самой семьи Миллеров. Она была весьма красива для переселенки, но сейчас эта красота его не трогала. Ему плевать было на сладкие ночи и томные часы. Плевать на ее работу, которую она исполняла наравне с ним в лавке. В нем бушевали стыд и гнев.

– Кончай.

– Ты должен снять рубашку, она насквозь промокла. Откуда у тебя снег за воротником?

– Я сказал, убери руки!

Она удивленно отступила:

– Я просто…

– Знаю, что ты «просто». Бедняжка Армор, надо погладить его, как младенца, и он сразу почувствует себя лучше.

– Ты можешь заболеть…

– Папе своему это скажи! Когда у меня кишки от кашля полезут, объяснишь ему, что значит выкидывать человека в сугроб!

– О нет! – воскликнула она. – Не может быть! Чтобы папа…

– Вот видишь! Ты собственному мужу не веришь.

– Я верю тебе, но это не похоже на папу…

– Конечно, нет, то был сам дьявол, вот на что это было похоже! Вот кто поселился нынче в доме твоей семейки! Дух зла! И когда человек пытается произнести под их крышей слово Господне, его вышвыривают на улицу, в снег!

– Что тебя туда понесло?

– Хотел спасти жизнь твоему ненаглядному братцу. Но сейчас он, наверное, уже мертв.

– Ты-то как мог спасти его?

Может, она вовсе не хотела вкладывать в свои слова столько презрения. Без разницы. Он понял, что она хотела сказать. Он скрытыми силами не обладает, стало быть, помочь никому не может. Спустя столько лет семейной жизни она все еще верила в колдовство, как и ее родственники. Она ни капли не изменилась.

– Ты все та же, – сказал он. – Зло глубоко угнездилось в тебе, и молитвами его из тебя не выгонишь, никакими проповедями не прогонишь. Даже любовь здесь бессильна, и криком ничего не добьешься!

Упомянув молитвы, он пихнул ее легонько, чтобы она прислушалась к его словам. Сказав о проповедях, он толкнул ее сильнее, и ей пришлось сделать шаг назад. Произнеся «любовь», он схватил ее за плечи и встряхнул – длинные волосы, уложенные в узел, рассыпались и взлетели, создав ореол вокруг ее головы. Вымолвив «криками», он швырнул ее с такой силой, что она покатилась по полу.

Увидев, что она упала, – она и пола коснуться не успела, как он вдруг ощутил неимоверный стыд. Он так не стыдился, когда ее отец выкинул его в сугроб. «Будучи униженным силой, я пошел домой и стал унижать свою жену, какой же из меня мужчина! Совсем недавно я был праведным христианином, который пальцем не трогал ни мужчину, ни женщину, а сейчас я избиваю собственную жену, плоть от плоти моей, швыряю ее на пол».

Он хотел было броситься на колени, расплакаться, как младенец, испросить прощения. Он бы не преминул это сделать, если б она не истолковала выражение его лица ошибочно. Оно было перекошено от стыда и ярости, правда, Элли не знала, что он сердится на себя, она знала, что он ей причинил боль, поэтому она поступила так, как поступила бы каждая женщина на ее месте, воспитанная в колониях. Она шевельнула пальцами, создавая оберег, и прошептала слово, которое должно было удержать мужа.

Он не смог упасть перед ней на колени. Он шагу к ней не мог ступить. Даже подумать об этом не мог. Оберег получился настолько сильным, что Армор попятился назад, нащупал ручку входной двери, потянул за нее и выбежал на мороз в одной рубашке. Сегодня сбылись все его страхи. Он лишился будущего как политик, но ничто не могло сравниться с происшедшим секунду назад: его жена сотворила колдовство прямо в стенах дома и направила его против собственного мужа, тогда как он ничего не мог поделать. Ведьма. Ведьма. И в его доме поселился нечистый.

На улице было холодно. Куртка осталась дома, а свитера на нем не было. Промокшая рубашка прилипла к телу, словно корка льда. Он мог бы зайти в какой-нибудь дом, но не вынес бы позора проситься к чужим людям. Оставалось одно. Идти на холм, в церковь. У Троуэра есть хворост, там он сможет согреться. В церкви он помолится и попытается понять, почему Господь не помог ему? «Господи, разве я не служил тебе верой и правдой?»

Преподобный Троуэр открыл дверь церкви и медленно, терзаемый страхом, вошел внутрь. Он подвел Посетителя и теперь не мог вынести позора взглянуть ему в глаза. Ибо подвел он его по собственной вине, виноват в этом был он один. Сатана не должен был овладеть им, не должен был так легко изгнать его из дома. Он священник и действует в качестве посланника Бога, следуя инструкциям, данным ему ангелом; а тем временем он и понять ничего не успел, как сатана вышвырнул его в лес.

Он содрал куртку, снял шляпу. Церковь была жарко протоплена. Наверное, огонь в камине горел дольше, чем он думал. А может, Троуэра сжигал стыд.