Охотница

Потом он смотрит на нее точно так же, как только что Тереза смотрела на него. Он тоже видит блеск в ее глазах, тревожный и тревожащий. Он замечает этот блеск, прежде чем она приступает к вопросам.

– Симон, – начинает она мягко, – ты когда-нибудь любил меня по-настоящему? Или ты просто хотел быть влюбленным? Я думаю, я тебя действительно любила.

Симон молчит, потом тихо произносит:

– Тереза, тебе нужно вернуться к своей живописи. Ты невыносима, когда занимаешься самокопанием. Пиши картины. Хватит копаться.

– Ты ведь не знаешь, что́ я видела. Не знаешь, сколько я всего передумала и о чем.

Она собирается рассказать ему все, но потом решает, что пока не стоит.

– Пойдешь сегодня в мастерскую? – нудит Симон.

В мастерской ее ждет портрет. Из-за него тоже она уже несколько месяцев ходит не к Шепсхольмену, а в противоположную сторону. Очень тяжело продвигается работа. Начала рисовать портрет бабушки, но губы получились чересчур красными и полными. Наверно, такие же, как у Сеньоры. Вероятно, в конце концов получится автопортрет, но до этого еще очень далеко, дольше, чем ей хотелось бы.

– В условиях не указано, что я обязана рисовать, – бормочет Тереза.

Пока Симон наливает кофе, она ищет в кармане те две спрятанные бумажки. Страницу из газеты и чек.

Сначала она сует под нос Симону объявление о котятах.

– Что скажешь? Может, возьмем в мастерскую котенка?

– Нет, – возражает Симон, – не хочу.

– А вот это, – с некоторым нажимом произносит Тереза. – Что скажешь об этом? О почерке?

Она протягивает чек с синими строчками.

– Он без подписи, – говорит Симон.

– Почерк, что скажешь о почерке? – с нетерпением повторяет она.

Симон нехотя рассматривает чек, затем почему-то бросает на Терезу недовольный взгляд. Но Терезу это ничуть не смущает.

– Не знаю, – вздыхает Симон, – ты хочешь, чтобы я догадался, чей это почерк? Немного небрежный. Артист какой-нибудь?

Сеньора, черный дьявол, красная сестра.

У меня передышка. Благодаря бабушке у меня передышка, и вот я в пути!

Я еду, и не обязательно вперед. Без всякой цели, то туда, то сюда, то вдоль, то поперек. Могу себе позволить, и не наследство, не деньги, а то, что она понимала, зачем я это делаю, дает мне право на передышку.

Я была в больнице у бабушки.

“Я столько всего помню, – произнесла она. – Я все время вспоминаю прошлое. Мне это совсем не нравится, но меня тянет, меня все время что-то тянет назад”.

“Возможно, это дед тянет тебя”, – улыбнувшись, предположила я.

“Да, возможно, это Аксель”, – сказала бабушка и тоже улыбнулась.

Бабушка, источник моей силы, мой очаг, моя волевая бабушка, лежала там под зеленым одеялом и не казалась ни жалкой, ни покинутой. Почему я тогда ничего не сделала? Мне бы завернуть ее в это светло-зеленое одеяло, прижать к сердцу, чтобы всегда можно было носить бабушку с собой.

Но она всегда была какой-то недосягаемой, возможно, потому, что постоянно думала о дедушке. И хотя ей это совсем не нравилось, дед все время возвращал ее мысли к прошлому, тут уж ничего не поделаешь.

“Да, – повторила она, – конечно, это Аксель”.

Чтобы утешить ее, я сказала, что и я иногда мыслями уношусь куда-то прочь, в другое место, но это бывает не часто.

Я объяснила, что меня что-то тянет вперед.

“Что-то постоянно тянет меня вперед, глупо звучит, но мне от этого тоже грустно”.

“Да-да, – согласилась со мной моя бабушка, – нельзя сразу получить все. Хорошенького понемногу”.

Комната тонула в полумраке. Это было за неделю до ее смерти. Печать скорби на всем. Я понимала, что бабушке недолго осталось, и эта скорбь побудила меня рассказать, о чем я давно думала.

“А почему нельзя получить все? Я знаю, что нельзя, хотя поняла это только совсем недавно. Но не знаю, хочу ли я верить в то, что действительно нельзя, понимаешь?

Будь у меня свободное время, я провела бы эксперимент.

И все же, вдруг это не так? Бабушка, я верю, верю, что можно получить все, всегда можно”.

Кажется, я плакала, когда говорила ей это.

В последние дни бабушка была очень уставшей. Как-то она взглянула на меня и спросила только одно:

“Я гадала тебе, Тереза?”

Конечно, гадала, бабушка гадала мне по меньшей мере сотни раз. Помню, до своей болезни она гадала каждый раз, когда я к ней приходила.

Ее предсказания были добрее твоих, Сеньора. В них преобладал голубой, цвет ее кофточек, а не черное и красное. И в бабушкином портрете ты все-таки взяла верх, твои цвета. С тех пор я не могу больше писать его.

С тех пор я не написала ни одной картины.

Но иногда мной овладевает покой – состояние, неизвестное мне раньше.

Больница в Худдинге, 10.2.94

Моя маленькая принцесса!

Деньги, которые ты получишь, я скопила, но и потратила я не меньше, так что не экономь.

Как ты знаешь, в последние годы я много работала и мне много платили, но угрызений совести я не испытываю.

Я часто врала тем, кто приходил ко мне, так как часто ничего не видела про их будущее. Я так и не смогла понять, почему и как я видела. Про одних людей все сразу было ясно, про других – совсем ничего, и тогда я врала. Но я ни о чем не жалею, Тереза.

Итак, деньги эти по большей части, сдается мне, заработаны враньем. И вполне можно пустить их на тот эксперимент, о котором ты говорила.

Это тебе на твои эксперименты.

Желаю много-много удач и много счастья!

Бабушка.

Бабушка не ставила никаких условий, я сама придумала их. Прежде всего я попыталась внести в направления некую вольность. Чтобы идти не только строго вперед или назад. Но раз уж я затеяла эксперимент, живопись предстояло на время оставить, я не могу писать без направления, без четкого направления к мастерской.

Нельзя получить сразу все, так что приходится выбирать.

Так уж устроено в жизни. Сначала ты мечтаешь, потом вырастаешь и делаешь выбор, затем превращаешься в то, что ты есть, со всеми печалями, несбывшимися планами, ранами, полученными в результате твоего выбора.

А раны гноятся и здорово болят.

Но существует и то, чем ты не стал, и то, что ты не сделал, успех, который ты утратил, – это жизнь, которую ты не прожил.

Это тот, кого ты бросил, тот, кого ты любил, хоть и предал, ребенок, которого ты не родил.

И ребенок, которого ты предал.

Однако есть тот, кого ты не бросил, и ребенок, которого ты родил и которого ты не предал, и жертва, которую ты принес.

В юности мы живем в оболочке из прозрачных мыльных пузырей, мыльных пузырей неведомого грядущего.

Мягкая, влажная оболочка, похожая на мерцающее облако, это из-за нее считается, что юность – самая прекрасная пора. В школе нам рассказывали сказки. Например про собаку, позарившуюся на чужой кусок.

Все эти дурацкие сказки, поговорки… Какое отношение они могли иметь к моей реальной жизни? В детстве я не доверяла прописным истинам, считала, что не может быть правил, обязательных для всех, включая меня саму.

И до сих пор не верю в это.

Я научилась сидеть совершенно спокойно, и мыльные пузыри кружатся и кружатся в моей голове и вокруг меня.

Итак, собаке достался сочный кусок мяса. Зажав его в пасти, она вдруг видит свое отражение в водной глади озера.

Решив, что там другая собака, с другим куском мяса, она открывает пасть, чтобы выхватить второй кусок, и роняет свой, и он сразу идет ко дну.

“Много хватать – свое потерять”, – заявила моя учительница младших классов, которая слыла пьянчужкой.

А что, если все же можно получить и то и другое? Надо просто сидеть не двигаясь и смотреть на картинки в воде. Не знаю, чего мне хочется больше: смотреть на изображения в озере или набить пасть сочным мясом.