Страница 8 из 9
— Идиотка!
Максимихин прыгал по дивану. Фирменный салат оливье вяло стекал с его белых брюк. Дятлов ржал. Ничка, вздернув брови, изумленно качала головой. Свечи капали на пирог. Взгляд Алки был страшен.
— Совсем, что ли? — прошептала она.
Эля осторожно поставила тарелки.
— Больше ничего убрать не нужно?
Сашка кинулся, но она успела выбежать в прихожую. Он поскользнулся на салате, проехался по паркету.
Перед ней встала Алка.
— Ну, спасибо тебе — за праздник!
— Приглашайте еще!
Сознание медленно «въезжало» в действительность, и Эля испугалась. Что она наделала? Это же конец!
Сунула ноги в кроссовки, выпала на лестничную клетку. И уже здесь рассмеялась. Какое у Максимихина было лицо! Они еще не оценили, что она его «помойкой» назвала. А потом вновь стало страшно. Все, Алка ее не простит.
Шагала вперед, яростно вбивая подошвы кроссовок в асфальт, мечтая, что на каком-нибудь шаге не выдержит, упадет и умрет. Вон как стучит сердце! Вон как тяжело она дышит! Вон как перед глазами все прыгает. Они будут потом рыдать, не сейчас. Сейчас они веселятся (если веселятся, конечно). Но пройдет час, другой, и они пожалеют, что так с ней поступили.
Эля настолько ярко представила себе свою смерть — как она упадет, как ее найдут, отвезут в больницу, где она будет лежать на холодном столе в морге среди других покойников. Как врачи уйдут и выключат свет, тогда ей станет страшно и одиноко. Как Алка проберется в морг и на Элиной холодной груди попросит прощения, скажет, что любила только ее, что Сашка дурак, заставил изображать из себя равнодушную, что она сейчас сама умрет рядом с ней. И умрет. И они будут лежать вместе. И все те, кто так равнодушно к ним относился, зарыдают на их похоронах. Две могилы, одна плита с надписью: «Они умерли от человеческой жестокости и черствости. Их могло спасти ваше внимание». По границе кладбища промчится всадник на черном коне. Его черный плащ будет развеваться.
Эля вновь мысленно вернулась к могиле и попыталась представить, как это — умереть? Вот она идет, вот она чувствует сама себя, думает, видит деревья, людей, а вот всего этого нет, она не видит и не чувствует, ее нет, совсем нет. Ей вдруг стало страшно до дурноты, голова закружилась, она стала смотреть вокруг, чтобы убедить себя, что все это глупость. Она жива. Она будет жить вечно.
Сунула руки в карманы. Нашла шарик. Стеклянный. С крапинкой внутри. Как будто специально искринку подложили. Две недели лежал, ждал ее. Она же все за кем-то бегала. Искала другого счастья. А оно — вот, на ладони.
Загадала. Пока шарик будет с ней, все будет хорошо. Непременно хорошо. И жить она будет долго-долго. Счастливо-счастливо.
Только в этом надо было удостовериться.
— Мама! — ворвалась домой Эля. — Мама, а правда, я не умру?
Она не ожидала, что ее вопрос заставит мать испугаться. Встретившись с Элей глазами, лицо матери вдруг стало сосредоточенным и злым.
— Ты доставала сережки? — шагнула она навстречу.
Эля растерянно мигнула. О чем это? Какие сережки?
— С рубинами? Ты?
Вспомнила, как тяжелая подвеска покачивалась, подчеркивая длинную Алкину шею.
— Но мы положили обратно! Только разочек померили.
Мама резко наклонилась, Эле показалось, что ее сейчас ударят. Нет. Прошла мимо. Хлопнула дверь.
В родительской комнате громко работал телевизор. Папа сидел в кресле и, закинув ногу на ногу, смотрел в окно. На кровати лежала перевернутая шкатулка.
Глава третья
Течение реки
Болела голова. Какой день уже. И какой день утром Эля думала, что не пойдет в школу. Что ей там делать? Пускай туда ходят достойные — Максимихин с Дятловым, Доспехова с Дроновой.
Она оставалась дома, задвигая рюкзак подальше под стол, чтобы не мозолил глаза, не смотрел на нее с укором. Первые пять минут было смешно и весело — включать телевизор, находить по радио музыку пошумнее. Но сквозь грохот басов вдруг начинала проступать тоска, а вслед за ней приходил страх полупустого распахнутого шкафа, внезапно найденной в коридоре сломанной пудреницы или разбитого в ванной зеркальца.
После маминого ухода в квартире поселилось привидение, хмурое, недовольное, готовое вцепиться в пятки, кинуть в спину камень. С трудом пересидев один урок, Эля мчалась в школу. Только бы подальше от этих стен, которые в любой момент готовы отразить злой крик, от этих окон, бывших свидетелями ссор.
А в школе криво ухмыляется Сашка, перешептываются Алка с Ничкой. Эле все кажется, что они обсуждают ее, прошедший день рождения, глупую выходку с салатом. Вот бы постоять рядом, послушать, о чем говорят, возразить, сказать, что все на самом деле не так, как они думают. Что она не виновата, что Максимихин сам нарвался, что нечего было весь вечер ее задевать…
От этих мыслей стучало в висках, потели ладони. Как же добиться справедливости? Чтобы все было правильно? Для этого нужно каждого поставить на свое место и объяснить. Всего один раз объяснить…
На какой-то уже несчетный день после злополучного дня рождения Эля нашла в портфеле поломанные цветы. Те, что она дарила Алке.
Было не больно, скорее утомительно. Эля сидела за партой, по листку разбирала бумажный цветок и тупо смотрела на доску. Они писали контрольную по алгебре, и надо было уже как-то собраться, взять ручку и начать работать. Народ строчил, старался, бонусы для дальнейшей счастливой жизни зарабатывал. Скрипел мозгами, мазал ручками бумагу, перешептывался. А ведь она с ними, с этими двадцатью пятью мальчишками и девчонками, вместе росла, а поэтому не может быть ничего, что сильно отличало бы ее от них. И все же она чувствовала — отличает. Они отдельно. А она… Она сама по себе. И главное — она понимает это, а они все — нет. И это ее выгодно отличает от остальных, приподнимает над ними, делает значительней.
Дятлов почти лежал на столе, вымучивая очередной пример. Ничка сидела ровно и писала так же — ровно. Алка грызла ручку, заворачивала краешек страницы в трубочку. Максимихин смотрел в окно, листок перед ним был заполнен — он уже все решил. Он вообще молоток по математике, хорошо рубит, даже не напрягается. Минаева строчила со скоростью марафонца, ни на секунду не останавливаясь. Наверное, такие в стародавние времена добывали огонь трением — целеустремленные, заточенные на успех. Быстро-быстро-быстро вертеть палочку между ладоней. Пока не заискрит.
Заискрило.
Алка вся светится от своей любви. От дружбы так не светилась, как от химической реакции каких-то там гормонов.
Ну вот, опять она про Дронову.
Эля пододвинула к себе работу. С этим надо что-то делать. Стоит как-то доказать Алке, что Максимихин конченый человек. Алка его бросит и вернется. Хотя зачем она Эле после всего нужна? Пускай просто бросит. Тогда уйдет эта боль из груди и из головы. Тогда все станет правильно и понятно.
Ручка странно держалась в руке, почерк был чужой, но Эля боролась с собой, со своими сомнениями, с дрожанием. Мешали мысли. От них некрасиво скрючивало пальцы. Ничего. Пройдет. Она придумает, как ответить, и все пройдет.
— Осталось пять минут, — сообщила математичка и выбралась из-за стола.
Эля завороженно смотрела на ее приближение. Шаг, ближе, еще. Надо что-то предпринять!
— Сухова, ты что здесь кладбище мертвых цветов развела?
Эля глянула под парту. Да, хорошо поработала.
— Не забудь подмести, — обронила на нее учительница и пошла дальше. — Заканчиваем работать.
Класс загудел разбуженным ульем. Минаева сложила листки и отправилась сдавать, за ней потянулись хорошисты. Эля поставила точку в последней задаче, но не встала, смотрела вокруг.
Ничка отдала свою работу Дятлову, и тот жизнерадостной собачкой помчался к учительскому столу. Алка переглядывалась с Максимихиным. Тот скалил свои кривые зубы, мотал головой, Алка закатывала глаза, в алгебре она была не сильна.
Варианты контрольной у них разные. Алкин — у Эли и у Дятлова. Максимихин сидит в ряду, что и Минаева. Ничем Сашка Алке помочь не может. Если только… если только… вдруг не подскажет ей. А как он это сделает? Да просто решит за нее примеры. Возьмет тетрадку и решит. Своей ручкой поверх ее записей. Все просто.