Леди в саване

Ее речь, ее страстность, нечто невыразимое, что исходило прямо из ее сердца, жадный блеск ее глаз, в которых полная луна зажгла живые золотые звезды, — я видел их, ведь она нетерпеливо шагнула ко мне, вырвавшись из тени, — все это воспламенило меня. Не раздумывая, молча — язык любви, которым говорит природа, не требует слов — я сделал шаг к ней и заключил в свои объятия. Она поддалась с той восхитительной импульсивностью, которая есть свидетельство истинной любви, поддалась, будто подчиняясь некоему повелению, прозвучавшему еще до сотворения мира. Наверное, никто из нас не осознавал происходящего — уж я так точно, — но в следующий миг наши губы соединились в первом поцелуе любви.

Тогда в нашей встрече я не увидел ничего необычного. Но позже ночью, оставшись один во тьме, всякий раз, когда я воскрешал в памяти те минуты — странность встречи и ее странный восторг, — я просто не мог не отметить причудливость декораций, в которых произошло наше свидание, причудливость его самого. Уединенное место, ночь; мужчина, молодой, сильный, полный жизни, надежд и честолюбивых планов; женщина, пусть прекрасная и пылкая, но по виду мертвая, облаченная в саван, в котором она возлежала в гробу, стоявшем в крипте старинной церкви.

Однако, когда мы были вместе, подобные мысли меня не посещали, я вообще не рассуждал. У любви свои законы и своя логика. Под флагштоком, на котором обычно реял на ветру стяг Виссарионов, она была в моих объятиях, ее свежее дыхание касалось моего лица, ее сердце билось возле моего сердца. Где место рассуждениям в такие мгновения? Inter arma silent leges— голос разума молчит под напором страсти. Может, мертвая, может, неумершая… неотошедшая — вампир, одной ногой стоящая в аду, а другой на земле, — она была той, которую я любил и люблю; что бы ни случилось, она моя. И как моя избранница она пойдет со мной дальше, каков бы ни был наш путь и куда бы он ни привел. Если ее действительно надо вызволить из глубин ада, значит, в том моя задача!

Но вернусь к нашему свиданию. Начав страстные признания ей, я не мог остановиться. Да я бы и не захотел остановиться, даже если бы смог; и ей, кажется, тоже не хотелось этого. Найдется ли женщина — живая или мертвая, — которая бы не пожелала слушать восторженные речи возлюбленного, когда он заключил ее в свои объятия?

Я не собирался ни о чем умалчивать: я исходил из того, что ей известны все мои подозрения и — поскольку она не возразила и никак не откликнулась на мои слова — что ее устраивает моя догадка относительно неопределенности ее существования. Порой она закрывала глаза, но и тогда на лице ее отражалась неописуемая страсть. Когда же ее прекрасные глаза были открыты и смотрели на меня, заключенные в них звезды сияли и горели, будто то был живой огонь. Она сказала не много, совсем не много, но каждый произнесенный ею слог был переполнен любовью и проникал в самое мое сердце.

Постепенно наше возбуждение сменилось тихой радостью, и я спросил, когда вновь смогу увидеть ее, а также — как и где я могу найти ее, если захочу. Ответ ее был не прям, но, прижимая меня к себе, она прошептала мне в ухо прерывающимся от нежности голосом, которым говорит любовь:

— Я пришла сюда не прежде, чем преодолела чудовищные препятствия, и пришла не только потому, что люблю тебя — хотя уже одно это заставило бы меня пренебречь трудностями, — но и потому, что, предвкушая радость встречи с тобой, я хотела предостеречь тебя.

— Предостеречь? О чем ты? — спросил я.

Она ответила с робостью, запинаясь, будто по какой-то скрытой причине вынужденная тщательно подбирать слова:

— Впереди у тебя трудности и испытания. Опасности окружают тебя, и они тем значительнее, что, в силу мрачной необходимости, ты не ведаешь о них. Куда бы ты ни двинулся, куда бы ни направил свой взор, что бы ни сделал, ни сказал, все рискованно. Мой дорогой, опасность таится всюду — и под светом светил, и во мраке; и на открытом месте, и в укромных уголках; опасность исходит и от друзей, и от недругов; она тут, когда ты меньше всего ее ждешь. О, я знаю ее, и знаю, каково рисковать, потому что рискую ради тебя, ради тебя, дорогой!

— Милая моя! — только и смог я сказать; вновь притянул ее к себе и поцеловал. Вскоре она немного успокоилась. Заметив это, я вновь вернулся к предмету, сообщить мне о котором — по крайней мере, в том было одно из ее намерений — она и пришла: — Но если трудности и опасности обступили меня и сковали навеки и если мне не должно знать даже их признака и их смысла, то что же мне делать? Богу известно, я бы очень хотел оградить себя, и не только себя ради, но и ради тебя. Теперь у меня есть причина держаться за жизнь, быть сильным и ловким, ведь все это может много значить для тебя. Если ты не откроешь мне подробности, то, может, скажешь, как мне вести себя, чтобы это отвечало твоим желаниям или, скорее, твоему представлению о том, как будет лучше для нас?

Она пристально посмотрела на меня — долгим, полным значения, любящим взглядом, который бы ни один мужчина, рожденный женщиной, не истолковал превратно. А потом заговорила — медленно, очень серьезно, с особым выражением:

— Будь отважен, ничего не страшись. Будь верен себе, мне — что одно и то же. Это самая лучшая защита, к которой ты можешь прибегнуть. Твоя безопасность не зависит от меня. О, как бы я хотела, чтобы было иначе! Господи, как бы я хотела!

Моя душа взволновалась, когда я услышал не только ее желание, но ее обращение к Богу. Теперь и здесь, где покой, где я вижу свет солнца, я понимаю: моя вера в то, что она обычная женщина — живая женщина, — не совсем покинула меня; но хотя вот в этот самый миг сердце мое отвергает сомнения, мой разум упорствует в них. В час же свидания я решил, что мы не расстанемся, прежде чем я не открою ей, что видел ее и где видел; впрочем, независимо от потока мыслей мой слух жадно ловил ее речь:

— Что до меня, то тебе меня искать не придется, я найду тебя, не сомневайся! А теперь мы должны расстаться, мой дорогой, мой дорогой! Скажи мне еще раз, что ты любишь меня, потому что от такого блаженства никто не откажется — даже та, которая носит подобное облачение и пребывает там, где ей назначено.

При этих словах она подняла край своих погребальных одежд, чтобы я видел их.

Что еще я мог сделать, как не заключить ее вновь в объятия и крепко-крепко прижать к себе. Богу ведомо: во всем, что я делал, мною двигала любовь, меня захлестывала волна страстной любви, когда я прижимал к себе ее милое тело. Это объятие, однако же, было выражением не одной лишь сжигавшей меня страсти. Оно выражало прежде всего сострадание — сострадание, неотделимое от истинной любви. Когда мы, задыхаясь от поцелуев, наконец отстранились друг от друга, она, величественная в своем любовном восторге, подобная белому духу под светом луны, устремила на меня жадный взор своих дивных лучистых глаз и, в экстазе, произнесла:

— О, как я люблю тебя! Как я люблю тебя! За эту любовь стоит испытать все, что я испытала, через все пройти и даже носить такое чудовищное одеяние. — Она вновь указала на свой саван.

Мне представился случай заговорить о том, что я узнал, и я воспользовался им:

— Знаю, знаю. Больше того, мне известна эта ужасная моги…

Я не смог продолжить: она прервала меня безмолвно — своим испуганным взглядом и тем ужасом, с которым отшатнулась от меня. Думаю, поглощающий цвета лунный свет, упавший на ее лицо, ничуть не добавил ему бледности — всякое подобие жизни в ней мгновенно стало тускнеть и исчезло; ее глаза, выражавшие ужас, застыли, как и вся она, — будто в какой-то рабской покорности. Если бы не взгляд сожаления, промелькнувший на ее лице, она показалась бы мне вырезанной из лишенного души мрамора, настолько она сделалась холодна.

Я ждал, пока она заговорит, и эти минуты ожидания были бесконечными. Наконец слова покинули ее мраморные губы, но даже в тихой ночи я едва расслышал ее слабый шепот:

— Тебе известна… известна моя могила! Как… когда ты узнал?