Леди в саване

Гесселиус привлекает внимание, например, к телесным причинам сверхъестественных явлений и к влиянию духа и материи друг на друга. За одним исключением [210], его бумаги говорят о связи между духовным и материальным мирами, а также о разрушительных последствиях нарушений этой связи. Под видом объяснения «истории болезни», доктор Гесселиус развивает теорию внутреннего чувства человека, своего рода психического знания, которое он отличает от внешних, физических чувств. В ходе всей первой половины «В зеркале отуманенном» он пишет об открытии «внутреннего ока» — состоянии, которое вызывается такими неврологическими аномалиями, как каталепсия, лунатизм, белая горячка и нервная горячка; оно позволяет обычным людям видеть обитателей «духовного мира». [211]Несмотря на всю свою научную объективность, Гесселиус не оспаривает реального существования «духовных воздействий». [212]Тем не менее остается неясным, являются ли такие сущности, предстающие перед «внутренним оком», отражениями нервного, истерического воображения или внешними, хотя и нематериальными, реальностями. Некоторые рассказы заставляют предполагать, что «демоны», преследующие отчаявшихся жертв, — просто галлюцинации или психические двойники, которые «я» воплощает во внешнюю форму. Например, злой «гений», который преследует преподобного Дженнингса в «Зеленом чае», является только к несчастному священнику и говорит с ним одним; только от Дженнингса мы слышим о «соединенном» с ним демоне, которого, как он говорит, он видит даже с закрытыми глазами; ни его слуги, ни друзья, ни сам Гесселиус не могут засвидетельствовать его реальности. [213]Другие рассказы, такие, как «Давний знакомый» и «Судья Харботтл», рассказывают о злобных созданиях, которые видны всем, кто окружает этих людей, и, таким образом, с меньшей степенью вероятности могут быть просто отражениями или образами самого себя. [214]Однако Гесселиус объясняет тот факт, что их могут видеть другие, ссылаясь на «заразительность вторжения тонкого мира, доступного лишь для внутреннего ока, в область сугубо материальную» [215]; эта идея вновь вводит тему разрушения границ между различными категориями. [216]В этом отношении текст оставляет открытой возможность, что даже те неземные существа, которых видит не только один человек, могут вызываться (хотя и менее непосредственно) психическим состоянием основной жертвы.

Если в тексте и выражается некая нерешительность на этот счет, сами персонажи сталкиваются с худшей проблемой. Основным вопросом для «подверженных» сверхъестественным видениям становится то, что различия между «реальным» и фантастическим или мистическим рушатся, так что неспособность различать их парализует и в конце концов уничтожает «пациента». Вторжение «мира духов» в мир материальный вызывает слияние того, что должно оставаться раздельным, и следующий за этим беспорядок радикально дестабилизирует ум, воспринимающий его воздействие. Таким образом, открытие «внутреннего ока» почти всегда разрушает человека — или он делает это сам, или это делают за него внешние силы (и различие между ними — что очень уместно в данном случае — опять-таки оказывается размытым). Короче говоря, разрушение границ и его негативные, зачастую фатальные последствия красной нитью проходят во «В зеркале отуманенном» Ле Фаню. То, что истории нередко передаются по меньшей мере через двоих, а зачастую и большее число рассказчиков, усиливает нашу неопределенность по поводу того, где заканчивается одно «я» и начинается другое.

«Кармилла», последняя и наиболее хорошо известная повесть в этом сборнике, также выводит на первый план разложение «я» и его превращение в «не-я», в «другого», которого текст зачастую скрывает под маской вампирского «зла». Повесть Ле Фаню привлекла значительное внимание исследователей в последнее десятилетие, и особенно тех критиков, которые пытаются свергнуть «Дракулу» Брэма Стокера с трона короля викторианской вампирской литературы. Мощный эротический язык, на котором Кармилла передает свое влечение к Лоре, стал основой для многих очень интересных антипатриархальных прочтений. Нина Ауэрбах, Тамар Хеллер и Уильям Видер (в числе прочих) разъясняют ту особенную, женскую, и (или) фемининную угрозу, которую Кармилла представляет для патриархальной и гетеросексуальной систем идентичности, знания и эмоционального общения. Такие критики признают, что сексуальность и гендер образуют напряженный узел, в котором сливаются многие спорные социальные категории, такие, как класс, раса, мораль. Однако прочтение вампирской истории Ле Фаню через призму сексуальности или гендера в конечном счете ограничивает импликации «Кармиллы» как текста — точно так же, как представители власти, окружающие Лору, физически ограничивают Кармиллу в конце повести. Кроме того, такие перспективы не учитывают в целом тематику «В зеркале отуманенном» с его разрушением границ и дезинтеграцией «я». Новелла Ле Фаню является кульминацией общей тревоги, которую выражает текст по поводу кризиса личности; она особо подчеркивает пограничный характер вампира и его власть вводить жертву в то же самое пространство неопределенности, таким образом заставляя нас продвинуться за пределы истории об индивидуальном выборе объекта любви и подумать о том, как литература о вампирах заставила викторианских читателей заново осмыслить субъективность.

Действие «Кармиллы» происходит в глухом уголке Штирии, где рассказчица и главная героиня — Лора — живет со своим отцом-англичанином в живописном замке вдали от мира. После происшествия с каретой загадочная гостья по имени Кармилла появляется у них дома, и сюжет прослеживает растущую близость между двумя молодыми женщинами по мере того, как Кармилла «выздоравливает» после несчастного случая. Мы, вместе с Лорой, узнаем, что прекрасная посетительница на самом деле вампир, который постепенно питается своей ничего не подозревающей подругой, едва не убивая ее. Пестрая компания мужчин в конечном счете убивает вампира, лежащего в наполненной кровью могиле, однако повесть кончается загадочным замечанием Лоры, что иногда она все еще слышит «легкие шаги Кармиллы у двери гостиной». [217]

Впервые Лора и Кармилла встречаются, когда первая — еще маленький ребенок не больше шести лет. Странная и прекрасная дама (в которой мы позднее узнаем вампира-героиню повести) входит в спальню Лоры и смотрит на нее; Лора как будто чувствует два укола в грудь, но когда она кричит и зовет на помощь, дама исчезает бесследно. Воспитатели пытаются утешить Лору, говоря, что весь этот случай — просто сон; сама Лора настаивает, что это не сон. Она особым образом описывает свои воспоминания об этом событии — как «одно из моих самых ранних детских воспоминаний» ( first occurrence of my existence). [218]Этот случай не только открывает первую главу в ее рассказе, но и начинает ее «существование» ( existence) как таковое: это первое подлинное происшествие в ее жизни. Двусмысленная формулировка далее подкрепляет это прочтение: слово occurrenceможет означать просто «событие» или «происшествие», но структура предложения делает возможным прочесть «мое существование» ( my existence) как подлежащее при глаголе to occur(«случаться») — то есть «мое существование впервые случилось»… В этом контексте вторжение Кармиллы (как в спальню Лоры, так и в ее тело) и ее последующее изгнание служат чем-то вроде катализатора, который определяет ощущение бытия маленькой Лоры.

Когда Кармилла снова входит в жизнь Лоры много лет спустя, ситуация описана несколько иначе. На буквальном уровне, близость вампира к Лоре — если оставить таковую без последствий — скорее завершит ее смертное существование, нежели начнет его. Еще более значимо то, что дружба с соблазнительной Кармиллой все более и более колеблет уверенность Лоры в себе. С самого первого разговора Кармилла окутывает сомнениями встречу в детстве, которую Лора так ясно описала в начале рассказа. [219]Лора почти немедленно узнает лицо «прекрасной» и «меланхоличной» девушки, но она не успевает сказать и слова, когда Кармилла перехватывает нить разговора, воскликнув, что Лора снилась ей много лет назад. Этот «сон» оказывается в точности тем же самым случаем, который запечатлелся в собственной памяти Лоры, но с тонкими различиями: Кармилла заявляет, что она сама была шестилетней девочкой, которая внезапно потерялась в странной комнате и смотрела сверху вниз на взрослую Лору. Это заявление колеблет уверенность Лоры в деталях встречи. Для начала, ее беседа с Кармиллой заставляет ее считать просто «сном» то, что она сначала уверенно называла реальностью. Версия Кармиллы также делает взаимным то, что первоначально было односторонним, а также переворачивает взаимное положение субъекта и объекта так, как они были определены в истории Лоры — истории о маленькой девочке, напуганной неизвестной пришелицей. Как будто чтобы сгладить этот поворот с ног на голову, Кармилла замечает удивленной рассказчице: «Не знаю, кто кого должен больше бояться». [220]Некоторое время спустя после приезда Кармиллы Лора снова видит сон о ночном вторжении в ее комнату: она видит большое черное создание, похожее на кошку, у изножья своей кровати, и вслед за этим чувствует, как в грудь ее проникает боль, словно от укола иглы, точно так же, как и в ее первоначальном «сне». К большому удивлению Лоры, Кармилла снова признается в том, что у нее той же ночью был такой же кошмар. Однако на этот раз совпадений между ее сном и сном Кармиллы еще больше. Кармилла описывает свой сон не с точки зрения пришельца, как в предыдущем случае, но с точки зрения, которая почти полностью совпадает с собственной точкой зрения Лоры: Кармилла заявляет, что ей также угрожало темное создание, нависшее над ее ногами, когда она лежала в постели. Из текста так и не становится ясным, где именно лежит Кармилла, когда она описывает эти сны. Перспективы этих никем не опровергнутых снов постепенно сливаются, говоря о параллельном смешении между двумя персонажами.

210

Единственный рассказ в «В зеркале отуманенном», где не фигурируют сверхъестественные явления, — «Комната в гостинице „Летящий дракон“» — повествует о шайке воров и наркотике, который они используют, чтобы обездвижить свою потенциальную жертву. Хотя он прямо не связан с рассуждениями Гесселиуса о духе и материи, этот рассказ тем не менее также имеет отношение к разрушению различий: наркотик, о котором идет речь, вызывает некое подобие смерти (или, как его называет Гесселиус, Mortis Imago), даже когда одурманенная жертва полностью сохраняет сознание; таким образом, стирается граница между жизнью и смертью.

211

Sheridan Le Fanu.In a Glass Darkly. New York: Oxford University Press, 1999, p. 8, 39.

212

Ibid., p. 41.

213

Гесселиус обнаруживает, что Дженнингс подчеркнул многие пассажи в «Небесных тайнах» Сведенборга, которые говорят о «злых духах», которые якобы «сопутствуют» человеку. Сведенборг пишет, что такие духи «связаны с человеком» и «разделяют все без изъятия помыслы и страсти человека» ( Le Fanu, p. 14–15) [С. 332].

214

Интересно, что последний тип также тесно связан с основной жертвой: они появляются (и иногда возвращаются из мертвых), чтобы наказать жертву за тайную провинность. В рассказе «Давний знакомый», например, тот факт, что капитан Бартон в прошлом применял «непомерно жестокие меры поддержания дисциплины» к одному из членов своей команды, который впоследствии умер (81–82 [С. 374]) не известен никому из окружающих, в том числе и его невесте, так что сверхъестественное наказание открывает истинную натуру капитана как публике, так и читателю.

215

Ibid., р. 81 [С. 375].

216

«Внутренний взор», однажды открывшись, начинает «действовать» своей энергией на тех, кто окружает пациента, и открывает их «внутреннее око»: своего рода психическая цепная реакция.

217

Le Fanu, р. 319 [С. 534].

218

Ibid.. р. 246–247 [С. 486].

219

Фактически это ее единственноеясное воспоминание из этих ранних лет: она говорит, что «позабыла всю мою жизнь, предшествовавшую этому событию, и некоторый период после него тоже смутен» (р. 248 [С. 487]).

220

Ibid., р. 259–260 [С. 495].