Школьные страдания

В любом из трех случаев вместо тетрадки с выполненным заданием наш ученик обязан представить учителю уважительную причину, по которой он задания не выполнил. Самое трудное в этой ситуации дать простое и правдивое объяснение: «Мсье, я не сделал упражнения, потому что большую часть ночи провел в киберпространстве, сражаясь с воинами Зла, правда, мне удалось уничтожить их всех до единого, можете мне поверить» или «Мсье, мне очень жаль, но я не сделал упражнения, потому что вчера на меня напал ступор, я пальцем не мог пошевелить, хватило только сил надеть наушники и врубить плеер».

После признания «Я не сделал домашнее задание» самое сложное — сказать правду, которая немедленно повлечет за собой штрафные санкции. А потому наш ученик предпочтет ей версию, более презентабельную с официальной точки зрения. Например: «Мои родители в разводе, я живу с мамой, а вчера забыл свое домашнее задание у папы». Иначе говоря, ложь. Учитель, со своей стороны, тоже часто предпочитает такое «подогнанное» объяснение слишком откровенному признанию, которое могло бы поставить под удар его, учителя, авторитет. Избежав лобового столкновения, оба — и ученик, и учитель — извлекают из этого дипломатического па-де-де свою выгоду. Что же касается отметки, тариф известен: несданная работа — «нуль».

Ситуация с учеником, который попытался — честно, но без толку — сделать уроки, мало чем отличается от предыдущей. Он также является в класс носителем малоприемлемой правды: «Мсье, я вчера потратил два часа, чтобы не сделатьваше задание. Нет, я не занимался ничем другим, я достал тетрадь, прочитал условия задачи и два часа находился потом в состоянии полного математического бессилия, умственного паралича, из которого вышел, лишь когда услыхал, что мама зовет меня ужинать. Вот видите, я хоть и не сделал ваше задание, но потратил на него целых два часа. А после ужина было уже поздно: меня ожидал еще один приступ каталепсии — задание по английскому». На что учитель может (вполне справедливо) возразить: «Если бы вы слушали как следует на уроке, вы бы прекрасно поняли условия задачи».

Чтобы избежать этого публичного унижения, наш ученик также предпочтет более дипломатичную трактовку событий: «Я как раз начал читать условия задачи, а тут паровой котел взорвался».

И так далее, с утра до вечера, от урока к уроку, от учителя к учителю, изо дня в день, — непрерывная экспонента вранья, которая приводит в конце концов к знаменитому восклицанию героя Франсуа Трюффо: «Мама!.. Моя мамочка!.. Она умерла!..»

Проврав весь день в учебном заведении, наш плохой ученик возвращается домой, где первым вопросом, который он услышит, будет обязательно:

— Ну как? Хорошо день прошел?

— Очень хорошо.

Снова ложь.

Которая требует материального подкрепления:

— Историчка спросила меня, что было в тысяча пятьсот пятнадцатом году, я ответил: «Битва при Мариньяно» [18], она была очень довольна!

(Так, хорошо, можно продержаться до завтра.)

Но завтра наступает очень быстро, дни повторяются, и наш ученик продолжает метаться между школой и домом, тратя всю свою умственную энергию на плетение тончайшей сети квазисоответствий между школьным враньем и домашней полуправдой, между объяснениями, которые он давал одним, и оправданиями, которые представлял другим, между карикатурами на учителей, которые он рисует родителям, и намеками на семейные неурядицы, которые он сообщает на ушко учителям, капля правды тут, капля правды там, обязательно, иначе нельзя, потому что они — родители и учителя — могут в какой-то момент встретиться, этого никак не избежать, а значит, надо это учитывать, помнить об этом, полируя до блеска правдоподобные выдумки, которыми придется кормить их во время встречи.

Энергия, мобилизованная такой умственной деятельностью, несоизмерима с энергетическими затратами хорошего ученика на приготовление домашнего задания. Наш плохой ученик кладет на это последние силы. Хочет он того или нет (а иногда он хочет именно этого), но на нормальную работу у него просто не остается сил. Вранье, в котором он погряз, делает его пленником какого-то мучительного третьего измерения — где-то между школой, с которой он сражается, и семьей, которую он старается успокоить, там, где воображению отводится жалкая роль по затыканию бессчетных дыр, через которые в любую минуту может пролезть действительность, причем в самых устрашающих обличьях: в виде раскрытой лжи, гнева одних, огорчения других, обвинений, наказаний, может, даже исключения из школы, возврата к самому себе, бессильного чувства своей вины, унижения, мрачного смакования мысли, что вот, они, конечно, правы, я полное ничтожество, нуль без палочки, пустое место.

Я — пустое место.

Да, в том обществе, в котором мы живем, подросток, утвердившийся в сознании собственной никчемности, — легкая добыча. Вот, по крайней мере, единственная вещь, которую мы усваиваем благодаря жизненному опыту.

Причин, по которым учителям и родителям случается закрывать глаза на ложь и даже пособничать в ней, слишком много, чтобы говорить о них здесь. Сколько вранья я слышу каждый день в четырех-пяти классах по тридцать пять человек в каждом? — совершенно резонно может спросить себя учитель. Где найти время на разбирательства? И вообще, разве я следователь? И должен ли я заменять семью в плане нравственного воспитания? Если да, то в каких пределах? И так далее — бесконечная череда вопросов, каждый из которых становится однажды предметом страстного обсуждения среди коллег.

Но есть и другая причина, по которой учитель игнорирует вранье, причина, запрятанная глубоко-глубоко в подсознании; если вытащить ее на поверхность, она прозвучит примерно так: этот мальчик — воплощение моей профессиональной неудачи. Мне не заставить его ни идти вперед, ни заниматься как следует, разве только приходить на занятия, к тому же я могу быть уверен лишь в его физическом присутствии.

К счастью, едва проявившись, это обвинение опровергается множеством вполне приемлемых аргументов. С этим я потерпел неудачу, но со многими другими все в порядке. В общем-то, это не моя вина — мальчик-то учится в четвертом классе. Чему его научили мои предшественники? И разве только школа виновата? А родители? Они-то о чем думают? Можно ли рассчитывать, что я, с таким количеством учеников в классе и плотным расписанием, сумею помочь ему нагнать упущенное?

Все эти вопросы, затрагивающие прошлое ученика, его семью, коллег-учителей, саму школу, приводят в конце концов к формулировке, которая чаще всего встречается в школьных табелях: «Отсутствие элементарных знаний» (я как-то обнаружил ее даже в табеле ученика подготовительного класса начальной школы!). Короче говоря, пусть у других голова болит.

Голова, конечно, в первую очередь болит у родителей — это им приходится хуже всех. Ежедневное вранье сыночка приводит их в изнеможение: недомолвки, умалчивание, неуемные фантазии, ненужные подробности, оправдания: «Нет, на самом деле было вот так…»

Устав от бесконечной войны, большинство родителей в конце концов предпочитают принять изнуряющую ложь, прежде всего, чтобы заглушить собственное беспокойство (в таких случаях капля правды — «битва при Мариньяно 1515 года» — выступает в роли таблетки аспирина), затем — чтобы сохранить нормальную семейную обстановку, чтобы ужин опять не обернулся драмой, только не сегодня, пожалуйста, чтобы оттянуть эту пытку — чистосердечные признания, — душераздирающую для всех участников, короче, чтобы как можно дольше не наступал момент, когда, получив четвертной табель, более-менее ловко подгримированный главным заинтересованным лицом, которое присматривает за почтовым ящиком, придется наконец определить размеры этой школьной катастрофы.

Завтра, завтра посмотрим…

Одна из самых примечательных историй такого пособничества завравшемуся отпрыску со стороны взрослых случилась с братом моего друга Б. Ему тогда было лет двенадцать-тринадцать. Страшно боясь контрольной по математике, он попросил приятеля указать ему точное расположение аппендикса. После чего свалился, изображая кошмарный приступ аппендицита. В школе сделали вид, что поверили ему, отпустили домой — только чтобы от него отделаться. Родители, и не такое повидавшие за свою жизнь, отвезли его все-таки в ближайшую больницу, не питая при этом особых иллюзий, а там — ко всеобщему удивлению — его сразу отправляют в операционную! После операции появляется хирург с банкой в руках, где плавает нечто кровавое, и с самым невинным видом заявляет: «Хорошо, что мы успели его прооперировать, он был на грани перитонита!»

18

В сентябре 1515 года близ Мариньяно, крепости Миланского герцогства, произошла битва между войсками французского короля Франциска I и швейцарскими наемниками миланского герцога Максимилиана Сфорца, в которой победили французы.