Страница 57 из 106
Марк все же склонился к отцу, но поцеловать так и не решился. Дрожащими губами изобразил нечто среднее между обычным приветствием и родственным чмоканием. На приличном расстоянии от страшного бледно-серого лица.
А старшина с недоумением смотрел на сына. Да и его ли сын этот заморыш? Ему только на церковной паперти стоять, выпрашивая милостыню. Представил себе скелетину в колхозном хлеву с вилами в руках и презрительно улыбнулся.
Чуть повернул голову и встретился с вопрошающим, жалким взглядом жены. В нем — и просьба простить ей невесть какой грех, и унизительное покаяние, и надежда на появление еще одного ребенка, настоящего мужичка.
Поглядел старшина на безгрудую и безбедрую супругу-уродину и про себя горько вздохнул. Вместо мужского желания появилось неожиданное сострадание.
Молчание сделалось нетерпимым.
— Ну, что ж, Маркуша, расскажи бате, как живешь, как учишься?
— Ни-че-го. Учусь. Мамане помогаю.
Голос умирающего птенца, писк, а не голос. К тому же, заикается.
— Он у нас молодец, — немедленно вмешалась Галилея, осторожно поглаживая мужа по руке, брошенной поверх простыни. — И по хозяйству, и по школе. Трудится по мужицки хватко, подгонять не приходится. Вернешься домой — сам увидищь.
Защищает своего детеныша, подумал Прохор, а я его — в дерьмо, в дерьмо. Не по отцовски.
— Молодец, — одобрительно кивнул он. — Что квелый — не беда, повзрослеет — наберет мужицкую силу… С возвратом домой придется погодить — сама видишь, я — бревно бревном, самому тошно. Врачи о выписке пока помалкивают.
— А вот и не помалкивают, — горячо возразила Галилея. — Главврач, симпатичный такой мужчина, с бородкой, в очках, пообещал сделать дополнитеьные анализы, проверить на рентгене, прописать новые сильнодействующие лекарства. Не сомневайся, Прошенька, к концу года переселишься из госпиталя домой. Тогда мы…
Она не договорила, но по обещающему взгляду, по страстно искривленным сухим губам и без слов все ясно. Надеется баба реабилитировать себя, забеременеть и родить нормального ребеночка. И не было бы в этом ничего позорного, присутствуй здесь любовь. А вот любви-то Прохор и не заметил.
— Поживем — побачим, — неопределенно пробормотал он, опасливо глядя на спину отвернувшегося танкиста — спит или притворяется? — Вот что, шли бы вы домой. Сейчас мне судно потребуется, а в вашем присутствии не опростаюсь.
Галилея запротестовала, попыталась скормить болящему супругу краснобокое яблочко, подвинула к краю тумбочки банку с молоком. Ей тоже в тягость затянувшееся посещение госпиталя, хочется поскорей очутиться на свежем воздухе, но удерживают приличия. Она, как и муж, косится на спину танкиста — спит или не спит, осудит или поймет?
— Кому сказано пошли вон! — не сдержавшись, зверем прорычал больной. — Или пояснить другими словами? — добавил он, невольно вспомнив повадки покойного вечного комбата.
Марк пулей вылетел за дверь. Галилея поколебалась, но все же решилась поспешно чмокнуть мужа в небритую щеку.
— Ну, если ты так хочешь… Только не волнуйся, тебе это вредно… Не скучай, на следующей неделе мы тебя навестим, — несвязно бормотала она пятясь к выходу из палаты. — Деревенской сметанки принесу… Маркуша свой дневник покажет… Одни пятерки…
Прохор отвернулся к стене. Ему было горько и тошно, будто сестра по ошибке сунула в рот парализованному вместо целительной таблетки пару горошин горького перца.
Сразу после того, как Галилея с сыном покинули палату, вовратились ее обитатели. Молча устроились на своих койках. Только Семенчук присел на кровать старшины. Склоился к его лицу, сочувственно зашептал.
— Все вижу, друг, все понимаю. Только зря ты берешь близко к сердцу, как бы оно не разорвалось. Конечное дело, жинка у тебя — далеко не сладость, нам обоим не повезло: твоя — сухая скелетина, моя — жидкая квашня. Смешать бы их вместе, разболтать да поделить пополам, получились бы две нормальные бабы. Что до сынка — выправится парень, придет в норму.
Благожелательный шепот — бальзам на рану. Сидякин постепенно отошел, даже заулыбался. Представил себе супругу Семенчука, жирную до такой степени, что кажется с потного лица вот-вот жир закапает. Действительно, разболтать их с Галилеей да поделить пополам.
— Главное, не бабы, главное наше с тобой житье-бытье, — продолжал шептать Федька. — Я долго думал, куда податься одноногому, каким делом заняться, чтобы пропитаться? И не просто пропитаться, а — повкусней да пожирней. К станку не поставят, ставить латки на обувку не хочется, да и копеечное это дело… И вот, наконец, придумал. Для нас двоих.
— Интересно, — помотал головой Прохор. — На паперти или на рынке показывать уродство?
— Зачем нам показывать! — возмутился Семенчук. — Этим пусть твой заморыш занимается… И ему подобные. А мы станем дань собирать. Представляешь? Наберем уродов и бабок пострашней, застращаем. Никуда не денутся. Каждый вечер по полтинику с головы…
Фраза о нищем «заморыше» уколола в самое сердце. Его сын будет стоять на улице с протянутой рукой? Неужели Семка Видов, будь он жив, позволил бы своему сыну попрошайничать? Ни за что! А разве Прошка хуже своего вечного соперника?
Сидякин вначале возмутился, был бы здоров — врезал обидчику по морде. Семенчук насмешливо следил за гримасами парализованного. Дескать, злись не злись — никуда не денешься, сделаешь так, как скажу. Потому-что некуда тебе, инвалиду несчастному, деваться, к жене не поедешь, ты ей просто не нужен — ни дома, ни в постели, а кто еще приютит-приголубит героя войны? Из госпиталя выставят, места здесь на вес золота.
Приблизительно так же думал пришедший в себя Прохор. Постепенно унизительная «работа» Марка уже не казалась ему невозможной. Ибо война выгнала на улицы миллионы беспризорных детей, неприкаянных дедов и старух, они оказались никому не нужными отходами, каждый зарабатывает на кусок хлеба чем может: одни — воровством, другие — проституцией, третии — уродством. Чем Марк лучше или хуже своих ободранных войной сверстников?
— А где жить будем? На улице — милиция прихватит, ночлежек, насколько мне известно, в России не существует.
— Нет проблем, старшина! Под Москвой проживали мои бабка и дед. По всем законам их изба принадлежит ине. Как единственному наследнику. А войдем в силу, поднакопим деньжат — собственный дом отстроим… Значит, по рукам?
До чего же не хочется соглашаться! Сидякин морщился, искал другие возможности безбедного существования и не находил их. От мысли проживания с Галелеей наотрез отказался, одна мысль о том, что придется ложиться с немилой бабой в постель, оглаживать ее костлявое тело, целовать морщинистые, всегда крепко сжатые губы, его бросало в дрожь.
— По рукам? — не отставал Семенчук. — Входишь в компанию или надумал другой вариант?
— А как же твоя жирная половина?
— Считай, нет. Уехала к матери на Волгу. Выпишусь — подам на развод… Согласен?
— Пока не надумал… До выписки еще дожить надо, — пробурчал Прохор, фактически соглашаясь. — Вот, даст Бог, оклемаюсь.
— Конечное дело, оклемаешься, — щедро пообещал Федька. — У меня рука легкая, сказал — сбудется, не сомневайся… А я завтра выписываюсь, — ликующе объявил он. — Пока ты будешь отлеживать бока, поищу… работничков.
— Поищи… Только без меня Марка не трогай.
— Заметано!…
Глава 16
… Признание матери не было для меня неожиданностью, я давно уже подозревал о непростой гибели отца. Но некоторые подробности просто поразили.
Тем более, сама обстановка разговора, напряженность и невероятная ярость, сквозившапя в каждом материнском слове…
Карп Видов.
Отшумели майские дожди, отгремели грозы и пришло долгожданное тихое лето. В этот июньские день Клавдия поднялась рано — около шести утра. Нагладила сыну черный, выходной костюм, белоснежную, недавно купленную рубашку, положила рядом цветастый модный галстук. Потом привычно полила цветы. Минут десять постояла, не сводя взгляда с упрямого лица вечного комбата. Будто разговаривала с ним.