Страница 26 из 80
А получилось: «Не вешать нос, гардемарины!» — бодренькими голосами перезрелых юношей, которые мало что знают об эпохе, однако понимают, что воровали и трахались там не меньше нынешнего.
Но — куда более важный и по-своему знаковый анахронизм. Откуда в Петербурге одна тыща семьсот двадцатых годов живой и здоровый князь Федор Ромодановский? Скончавшийся в 1717 году князь-кесарь только похоронен в Петербурге, в Александро-Невской лавре, а так безвылазно проживал в Москве, где руководил страшным Преображенским приказом.
В главе «Два Владимира: Путин из страны Высоцкого» я еще скажу о занятном феномене отечественного искусства: кто бы ни брался за петровский контент и с каких угодно позиций (а это тот, по-своему уникальный случай, когда объективности искать не приходится), всегда на первом плане окажется пытошная изба Преображенского приказа как главный символ эпохи. Или публичная казнь (каждая серия «Завещания» ею начинается — хотя до подлинности — той, что в процитированном отрывке из Алексея Н. Толстого, — Бортко не дотягивает) в потешном, «карнавальном» антураже.
В этом смысле произведенное режиссером воскрешение Ромодановского с перенесением в имперский Питер (без особой сценарной нужды) — по-своему даже закономерно и показательно. Кулинарно-политический афоризм Петра «обедал у меня, а ужинать будешь у князя Ромодановского» просится в святцы любого крупного российского чиновника. Надо сказать, что худощавый Сергей Шакуров в роли князя-кесаря польстил прототипу — Ромодановский, как известно, был тучен и «собою видом как монстра». А еще отличался от шакуровского образа тем, что всегда и демонстративно носил русское платье.
…Один из самых известных фразеологизмов путинского времени — о «чекистском крюке» (авторства Виктора Черкесова, давнего соратника и тогдашнего главы ФСКН), вне зависимости от того, что там изначально подразумевалось, — на уровне образа возрождает ромодановскую стилистику. Заплечных дел мастеров, дыбу и прочий генетически узнаваемый инструментарий…
Опять же голой клюквой не объяснить главную удачу фильма: синеглазого Александра Балуева в главной роли исторически темноглазого Петра. Актер, набивший руку и оскомину в ролях то военных авторитетов, то чиновников-братков, получил возможность раскрыть свой нехилый потенциал и сделал это блестяще — вплоть до особой пластики согнутого болезнью и властью тирана и удивительной органики русского европейца, угасающего любовника и сыноубийцы.
Как всегда, замечательны Маковецкий — Александр Данилыч Меншиков — и Филиппенко — Петр Андреич Толстой, создавшие рельефные образы первых соратников и интриганов эпохи, однако не покидает ощущение, что прекрасные актеры будто выламываются из двухмерного сценария и работают не благодаря ему, а вопреки.
Владимир-то Бортко явно рассчитывал на многомерность или как минимум многогранность. С оглядкой на верхний зрительский ряд… Финальная сцена — гроб императора, который соратники несут по нынешнему Невскому среди авто на заснеженный невский лед… Если воспринимать аналогии прямо и лобово — даже не по себе становится.
Но большие телевизионные начальники — народ тертый: знают, зачем и для кого работают.
О бортковском «Петре» поговорили в общем негусто, в отличие от вышедшего двумя годами ранее фильма «Царь» об Иоанне Грозном в 1565–1969 годах — времени учреждения и разгула опричнины.
Либеральная критика фильм осторожно — и несколько даже дистанцируясь — одобрила, патриотическая обругала, но в основном мессидже обе сошлись — не парадоксально, а скорее предсказуемо, по-традиции объединив государственность и патриотизм. Тогда как для авторов — и здесь их пафос — это вовсе не синонимы.
Павел Лунгин — художник разноплановый, после «Олигарха» с его непроизвольным окарикатуриванием эпохи первоначального накопления и 90-х вообще, с отчетливо-березовской биографической первоосновой («Большая пайка» Юлия Дубова; он же — соавтор сценария), с аллюзиями из «Крестного отца» и советской производственной драмы Лунгин снимает «Остров» с таким подлинным интересом к православию, как будто режиссер всю жизнь изучал «Добротолюбие» параллельно с духовной практикой отдаленных скитов и приходов.
В «Царе» православие уже не содержание, но фон, однако вновь демонстрируется не только глубокое знание предмета, но и умение «подсадить» зрителя на вневременной мотив русского эсхатологизма в антураже церковного мученичества и сектантского изуверства.
Многие деятели считают синонимами патриотизм и православие, с этой стороны никаких вопросов к Лунгину, кажется, вовсе быть не должно.
Автор сценария «Царя» — пермский прозаик Алексей Иванов, один из самых интересных современных российских писателей; судя по его лучшему на сегодняшний день роману «Золото бунта» — глубокий знаток уральской истории с географией, равно как ветвей и практик русского раскола. Что, вроде бы, может быть патриотичнее…
Тем не менее многие рецензенты отказывают авторам именно в патриотизме. Другие и параллельные претензии — русофобия, искажение образа Грозного, грехи против исторической правды.
Николай Бурляев говорит, что великого царя изобразили бомжем и упырем — речь тут явно о внешности Мамонова с единственным клыком во рту. Дескать, в 1565 году Иоанну было 35 лет от роду и был он мужчиной в расцвете сил — чистый Карлсон. Здесь обычное перенесение современных представлений на средневековье, когда средняя продолжительность жизни даже знатного мужчины не превышала как раз 30–35 лет, беззубыми все были с юности, к тому же здоровье Грозного было изрядно подорвано кутежами и походами; прогрессировавшая к тому времени душевная болезнь тоже не способствовала омоложению.
Критики фильма подверстывают под русофобию чрезмерное изображение опричных зверств. Действительно, тогда еще не случилось «заговора Старицких», в ходе розыска по которому, согласно синодику Иоанна Грозного, было казнено свыше трех тысяч человек, разорения Новгорода и пр. Да, масштабные кровопролития были еще впереди, но погромы «земщины» уже начались, равно как и кровавые забавы кромешников. Конечно, опричники, будучи людьми верующими (многие, как и Грозный, фанатично) не могли поджечь церковь с монахами, но мне представляется, будто этот анахронизм Лунгин допустил сознательно — перекинув мостик из эпохи Иоанна во времена Алексея Михайловича и Петра — изведения раскола, самосожжений старообрядцев, неистовой проповеди Аввакума…
Бывали и потехи с медведями, душегубствовал сам Грозный — известен случай, когда Иван, посадив конюшего Ивана Федорова-Челядина на трон и обратившись к нему с шутовской речью, затем бросился на боярина с ножом и заколол его. Добивали опричники.
Я бы и сам нашел в лунгинском кино корзинку исторической клюквы — непонятки со взятием и оставлением Полоцка (даты никак не бьются), Малюта Скуратов был тогда рядовым опричным татем, а не правой рукой царя, митрополиту Филиппу Иоанн в мешке прислал голову не племянника, а троюродного брата… Но все это ерунда, и пафос обличителей Лунгина несостоятелен, поскольку фильм о другом.
Не о конфликте царя с церковью, власти светской с властью духовной. Фильм о вечной, на уничтожение, войне господствующей идеологии с гражданским обществом. Идеология может быть построена на идее централизма и фразе из Послания Павла к римлянам «любая власть от Бога». Она может при этом облекаться в эсхатологические предчувствия на подкладке душевной болезни, реализовываться в странной смеси тиранства со скоморошеством.
А может — банальным обывательским цинизмом современной власти, берущей начало в застое Брежнева и Черненко.
Да и гражданское общество у нас всегда никак не сообщество, а набор одиночек, понимающих Христа через Евангелие, а не послания Павла, почему-то уверенных в необходимости милосердия, несущих свет знания, готовых положить «живот за други своя», убежденных в торжестве добра и справедливости… На мой взгляд, люди, подобные митрополиту Филиппу, и есть истинные патриоты России. Они до последнего готовы к сотрудничеству с властью, но когда тиранство и неправда переходят все границы, становятся обличителями и приносят себя в жертву…